Только одна ночь

«Но судьба, — подумал Скорняков, — все-таки несправедлива к Лисицыну. Правду говорят люди; маленькие дети тяжелы на руках, большие — на сердце. Сын, проучившись в училище два года, был отчислен за неуспеваемость. Устроился на завод, снял у какой-то старушки угол, женился неудачно, начал пить. И пошло и поехало… Не позавидуешь Петру Самойловичу. После случившегося долго не мог привести себя в нормальное состояние, тяжелый сердечный приступ перенес, в госпитале дважды лежал. Едва поднялся. Оклемался и — за работу. Тут — освоение АСУ. Уж очень был, говорят, добр к монтажникам из промышленности и специалистам КБ; нужны люди в помощь — пожалуйста, никогда не отказывал, самолет за забытыми по чьей-то вине блоками — возражений нет. Щедр был, да не ко всем; попросила подшефная школа машину для вывозки макулатуры и металлолома — не нашел, председатель шефствующего колхоза обратился: «Помогите убирать свеклу!» — отказал. Последнее время в частях стал бывать реже, выступить перед людьми — проблема, времени нет, в подшефную школу не затащишь. Директор попросила прийти поговорить о дочери. Тянул, пока я не вмешался».

В тот вечер в школе был праздник. Скорняков, Лисицын и Седых пошли с женами: директор их встретила, проводила в свой кабинет. Пока женщины поправляли прически перед небольшим зеркалом, директор отвела к окну Лисицына, рассказала о дочери. Не ленится, но и усердия не проявляет. Упряма. Избегает общественных дел, хотя поручение может выполнить аккуратно. Нужна помощь отца, ежедневный контроль и внимание.

Лисицын выслушал директора молча, хотя ему не раз хотелось одернуть ее. «Разве дочь хуже других? Избегает общественных дел… А кто сейчас, в век рационализма, рвется к ним, позвольте вас спросить. Ваш покорный слуга — не исключение. Общественные дела — удел партработников и активистов. И не много ли у дочери недостатков? Был бы ее отец простым рабочим — ходила бы в лучших… Завидуют люди. Да, да, черная зависть. У девочки есть все: и своя комната, и хорошая библиотека, и не пустой гардероб. Характер? Это хорошо. Никогда еще и никто не уважал размазню…»

Когда вошли в переполненный зал, свет начал меркнуть. Сели в свободный первый ряд. У рампы и вдоль стен едва светились «сталинградки» — коптилки из снарядных гильз; в зале установилась по-особому звенящая тишина. Было так тихо, что слышалось потрескивание коптилок. Их чадящие язычки высвечивали посуровевшие лица ребят и взрослых; на сцене — подобие полузасыпанного снегом блиндажа, в нем — полевой телефонный аппарат, бойцы в плащ-палатках и касках в тревожном ожидании атаки. В наступившей тишине неожиданно зазвучал голос Юрия Левитана: «От Советского информбюро. Вчера, 24 октября 1942 года, наши войска вели тяжелые оборонительные бои…»

Школьники читали стихи военных лет, исполняли любимые песни бойцов и командиров: «Землянка», «В лесу прифронтовом», «Огонек», «Служили два друга», «Дрались по-геройски, по-русски…».

Скорняков сидел рядом с Лисицыным и изредка бросал на него короткие взгляды, в глазах — горечь и скорбь. Глубоко задумался Петр Самойлович. Его отец тоже погиб на войне, как и отец Скорнякова. Вот и ожили в душе горечь и боль… Он услышал, как из глубины притемненной сцены, нарастая, донеслись детские, еще не устоявшиеся голоса, и вот уже хор подхватил песню о невернувшихся сыновьях: «В полях за Вислой сонной лежат в земле сырой Сережка с Малой Бронной и Витька с Моховой. А где-то в людном мире который год подряд одни в пустой квартире их матери не спят…»

В углу зала замерцал огонек, из темноты показалась сидящая у окна старушка…

Скорняков едва сдерживал слезы. Песня сжимала сердце. «Лежат в земле сырой…» Лежит его отец под Сталинградом, другие — за «Вислой сонной»…

При выходе из зала, после окончания вечера, заметили знакомого учителя — фронтовика, заслужившего два ордена за разведку. Учитель сидел задумавшись, не замечая, казалось, всего, что делалось вокруг.

— Здравствуйте, Иван Максимович. — Скорняков, Лисицын и Седых крепко пожали руку фронтовика. — О войне вспомнили?

— Присядьте рядом, кали ласка. Да я разве, Анатолий Павлович, о войне вспоминаю, будь она трижды проклята! О дружбе фронтовой, солдатской вспоминаю. Крепче ее ничего нет на свете. Только жаль — умирает эта дружба. А замены ей нет! Вот о чем думаю, Анатолий Павлович. Все куда-то спешат, друг с другом говорят о важных делах на ходу. Иной раз у людей нет времени заглянуть к друзьям в больницу. Куда же мы придем? К бессердечию? Вот почему я и заговорил о фронтовой дружбе. Пришлет кто-то из фронтовиков письмо, мол, Иван-то, наш батальонный командир, плох, раны дают о себе знать, так мы спешим к своему комбату повидаться, подбодрить друга. Или письмо ему сядешь написать, если сам не очень здоров.