Только он

– Одинцова, вот ты где! – слишком громкое, слишком внезапное, слишком воодушевлённое. Шарицкий. Подскочил, преградил дорогу, вцепился в руку, потянул к себе. – Ты мне как раз и нужна. Идём.

Как будто они не играли в молчанку, не игнорировали друг друга почти два месяца. И как будто сейчас Алёна была одна, а не шла в обнимку с симпатичным взрослым парнем.

Она попыталась вырваться.

– Отпусти. Чего тебе надо?

Шарицкий не отпустил, наоборот, потянул ещё сильнее и ничего не стал объяснять, зато повторил твёрдо:

– Идём!

Белый, до тех пор всего лишь с любопытством наблюдавший за происходящим, дёрнул в его сторону подбородком и повторил:

– Слышь, реально – чего тебе надо?

Шарицкий насупился и указал взглядом на Алёну:

– Её.

– Угу, – Белый кивнул с нарочитым пониманием и добавил невозмутимо, растягивая слова и паузы между ними: – Но вообще-то, она сейчас со мной.

– И что? – с вызовом выдал Шарицкий, уставился Белому в глаза. Тот, не изменяя своему обычно темпу и расслабленному состоянию, вежливо пояснил:

– То, что ты здесь – лишний. Можешь, идти… куда шёл.

– А я сюда шёл, – заявил Андрюха. – К ней.

– Ага, конечно, – буркнула Алёна, наконец-то высвобождая свою руку из его хватки.

Белый посмотрел на неё, наклонив голову сначала к одному плечу, потом к другому, поинтересовался:

– Он тебе нужен?

– Ещё чего! – не задумавшись ни на мгновение, выдохнула Алёна.

Какого чёрта он вдруг ей сдался? После всего. Они же теперь – никто, чужие.

Белый опять повернулся к Шарицкому, пожал плечами, произнёс сочувственно:

– Вот видишь. Считай, не сложилось. Зря напрягался.

Но Андрюха, уставившись исподлобья, уверенно возразил:

– Это у тебя не сложилось. Не сложится. – Опять указал взглядом на Алёну. – Ты хоть в курсе, что ей ещё и шестнадцати нет? Сесть хочешь?

Белый не встревожился, не смутился, не испугался. Улыбнулся, почти ласково.

– А ты что хочешь? – прицельно прищурился на Шарицкого. – Чтобы я тебя с собой позвал? – И опять пожал плечами. – Так пошли. Мне не жалко, поделюсь. Можно и вдвоём.

Что он сказал?

Алёна захлебнулась: воздухом, мыслями, эмоциями. И, наверное, несколько секунд не могла ни вдохнуть, ни выдохнуть, а под ногами будто внезапно образовалась пустота. Хотя, может, и зря это было не по-настоящему, только в ощущениях, потому как самый лучший выход теперь – провалиться сквозь землю.

– Что-о-о? – Алёна сбросила обнимавшую её руку. – Ты… ты… – голос предательски задрожал, и пришлось стиснуть зубы, удерживая рвущийся наружу жалобный всхлип, и уже сквозь них процедить: – Какие же вы уроды!

Она развернулась рывком, метнулась прочь. Сначала почти бежала, не замечая ничего вокруг, ещё и перед глазами всё расплывалось, слезинки срывались с ресниц, дождевыми каплями падали вниз, но в какой-то момент дыхание сбилось, и она задохнулась. Перешла на шаг, и вдруг – услышала топот за спиной.

Неизвестно, чего больше – разозлилась или испугалась, замерла, оглянулась.

Опять – Шарицкий. Замер одновременно с ней, выпялился.

– Чего тебе ещё надо?! Что ты прёшься за мной?! Отвали уже!

– Вот дойдёшь до дома, – произнёс он убеждённо, – тогда и отвалю. Когда уверен буду, что ты там и с тобой всё в порядке.

Ну надо же! Благодетель фигов. Откуда вдруг опять такая забота?

– Нет! Ты сейчас уйдёшь. Понял?

Он с места не двинулся.

– Понял?! – ещё громче повторила Алёна, налетела на него, толкнула. – Уматывай!

Он отступил на шаг и опять застыл. Баран упрямый! Как же достал! Алёна упёрлась ему в грудь ладонями, надавила, стараясь сдвинуть с места.

– Убирайся!

– Сказал же. Провожу и уберусь.

– Нет! Отвали! – воскликнула она громко, отчаянно и уже не толкнуть хотела, ударить, кулаком в грудь.

Размахнулась, но Андрюха ловко перехватил её руку, стиснув пальцами запястье, даже не слишком крепко, просто стало ещё обиднее, из-за непутёвости своей, из-за несуразности и беспомощности, и Алёна всё равно закричала:

– Больно же! Больно! Отпусти! – и попыталась вывернуться из его хватки, а он и сам отпустил, чуть раньше, и вложенное в стремление вырваться усилие по инерции ушло в другое движение.

Алёна абсолютно не рассчитывала на подобное, но сжатая в кулак ладонь взлетела вверх и с размаху угодила Шарицкому в лицо. Алёна не поняла, куда точно, просто почувствовала что-то горячее, одновременно твёрдое и мягко-податливое под костяшками пальцев. Щека? Подбородок? Губы? И испугалась. А ещё – стыдно стало, нестерпимо стыдно.

Ну как это – человека бить? Он же живой, тоже чувствует, и ведь абсолютно понятно же, ему тоже больно. Хотя по Андрюхе не скажешь – просто посмотрел мрачно. А, может, даже и не мрачно. Печально и жалостливо.

А ведь это Белому надо было в морду дать, но Шарицкий… Шарицкий тоже правильно получил. Потому что оказался свидетелем величайшего Алёниного позора, который ей ни за что никогда не забыть. И за этот вот взгляд, унижающий похлеще всяких действий и оскорблений. Это из-за него никак не избавиться от стыда, если только опять ударить. Чтобы привыкнуть к ощущениям, чтобы они больше не казались такими ужасно невозможными. Ударить, кулаком и словом.

– Так тебе и надо! Идиот! Баран тупоголовый!