Только Остров

Трудолюбивые кинематографисты снимали этот эпизод целый день: Миша насчитал восемь попыток. Не говоря уже об идиотской забывчивости врача, был в этом эпизоде какой-то завораживающий цинизм, в этом заносе и выносе тела тяжело, видно, больного человека, раз его привезли ногами вперед. Но пуще другого Мишу поражало, что кинематографисты не нашли ничего лучше, как снимать свою чушь непосредственно у реальной больницы, в которой страдают и умирают реальные больные, а не игрушечные. В конце концов это можно было снимать у любого казенного крыльца – повесь только вывеску… Миша, как и многие в отделении, неизвестно зачем, будто кто-то поручил ему сосчитать количество дублей, проторчал все это время у окна, из которого дуло, и простудился-таки основательно.

Следующее утро он начал с соплей и аспирина. И – впервые за все это время – с приступа больничной тоски. Как будто это дурацкое вчерашнее развлечение только усилило постоянный здесь привкус неволи и заточения. В больнице говорили лишь о болезнях и о воспоминаниях, даже относительно молодые люди жили здесь прошлым. За этим – интуиция конца, интонация прощания, не явная, быть может, самим ораторам… И вот что важно – никто здесь не строил планов, не говорил о том, куда он поедет отдыхать; здесь в мужских палатах не говорили о женщинах; лишь бесконечно приставали к докторам: те, кто еще не прооперирован, – можно ли уйти домой на воскресение и когда же наконец операция; а те, кто прооперирован, – когда выпишут… И надо же было такому случиться, что именно в этот день, когда Миша совсем захандрил, вплоть до желания сбежать, которое рано или поздно настигало здесь каждого, кто томился в ожидании своей участи, после завтрака в палату вошел хирург Илья Яковлевич, вывел Мишу в коридор и, положив руку на плечо и неестественно весело блестя глазами из-за очков, вопросил: ну что, к бою готов?

И тут на Мишу, сменив тоску, накатило веселое возбуждение. К бою готов? – сказал врач. И Мише пришло в голову, что само бритье живота перед операцией – ритуально, как рыцарская инициация, как обряд посвящения перед сражением, как удар меча по плечу , плоской стороной . И теперь он сможет называть свой меч по имени, например,

Бальмунг. Да не только меч, но и прочие части вооружения и туалета.

Сестра отвела Мишу в процедурную, и Миша распаковал принесенный

Верочкой набор: крем и пластмассовый скребок. Брить предстояло грудь и живот – как будто перед тем, как надеть кольчугу , – и Мише нравилась эта игра, когда спутанная в пене шерсть стала слезать клоками и исчезать в раковине… Впрочем, волос на его теле было немного.

Когда он закончил, сестра приняла работу и даже похвалила. А теперь сделаем клизмочку … И когда внутренние полости Миши наполнились холодной водой и терпеть стало невмочь, велела вставать с сырой, липнущей клеенки, на которой он лежал голым, бритым животом. Если кто будет занимать очко, столкни, скажи – из процедурной … Это уж и вовсе напоминало боевые действия. К Мишиному везению, оба очка были на сей раз свободны.

Подготовка к бою занимала дня три, и всякий день Мише после клизмы ставили градусник. Температура держалась около тридцати восьми, и

Миша по-воровски ее сбивал. Наверное, это было мальчишеством, но в тот день тоски, которой он так мужественно и так долго здесь сопротивлялся, он понял, что больше всего на свете хочет домой .

Больше даже, чем поправиться , если вообще применимо это слово к его ситуации, – впрочем, этимологически это было верно. Он вспоминал как-то слышанную в курилке горькую остроту: да что там до пенсии, здесь до смерти дожить бы … И, засыпая, думал о том, а где, собственно, его дом? Квартира родителей, которая теперь была пуста; их с Верочкой квартира, в которой, по сути дела, он никогда не был хозяином; дедова дача с уличными удобствами , плохо приспособленная для жилья? Или все-таки Остров с розами и готическим собором, где на домиках висят веночки – отпугивать нечисть? Или у Ледяной Женщины,

Снежной Девы, которая обитает где-то там, на севере, за метелью, в ледяном дворце?..

Когда за ним пришли, то первым делом скомандовали обмотать ноги эластичным бинтом – чтобы не натирали доспехи , решил Миша, – потом сделали какой-то укол, отчего Мишу сразу окутал сладкий дурман, а там велели раздеться догола. Конечно же, это тоже было непременной частью обряда. Каталку подали прямо к дверям палаты, и голый Миша, не стыдясь своей наготы, взгромоздился на нее, его закрыли простыней, только горбатый нос смотрел вверх, и покатили через все отделение. И он чувствовал на себе взгляды товарищей по несчастью: и жалостливые, и любопытные, ведь они не могли определить с первого взгляда, живым или мертвым везут беспомощное и нагое тело. Но он помахал всем рукой, мол, жив еще, мало того – он отправлялся на сражение, однако кто знает – не станет ли оно для него роковым…

Это было последнее его воспоминание, если не считать вида низких раскаленных ламп над самым лицом, потому что в операционной ему сразу же дали наркоз.