Только самые близкие

Даже сейчас, по прошествии долгих тридцати пяти лет, она покраснела и стыдливо уткнулась в подушку, вспомнив ту первую их с Бориской ночь. Какой же она неуклюжей бабой оказалась — и смех, и грех… А Бориска молодцом проявился и сразу духом будто воспрял, настоящим мужиком себя почуял рядом с ее перепуганной неуклюжестью, и обращаться с ней стал этак свысока да ласково–насмешливо, как со своей, с близкой… Софья Андреевна просто нарадоваться на него не могла. А только по–настоящему жениться Бориска не захотел ни в какую. Уж как мать его уговаривала, как сердилась — нет, и все. Это уж потом он сподобился, когда померла она. Так уж сложилось — надо было обязательно пойти да и расписаться… Они ведь пять лет уже вместе прожили, пока померла Софья Андреевна. Привыкнуть она к нему успела, полюбила даже. И Бориска быстро привык к обиходу, к пирогам да к чистым рубашкам, и к характеру ее тихому да беззлобному. Куда пошел да откуда поздно заявился — никогда у него не спрашивала, как другие бабы делают. А только как померла Софья Андреевна, маетно ей стало там жить. Испугалась чего–то. А что? Было ведь чего бояться–то. Бориска – парень видный, мог бы запросто себе какую–никакую молодуху в дом привести. Вот и пошла она к своим советоваться – как же ей теперь дальше свою жизнь определять… А мачеха с сестрицей Надей на нее вдруг глаза вытаращили – ты чего, мол, Мария, с луны свалилась? Они еще год назад ее, оказывается, из квартиры выписали. Настенька, дочка Надина, тогда замуж вышла, и мужа ее прописывать никак не хотели – народу, мол, и так много на их убогих квадратных метрах числилось. Вот они ее и вычеркнули и даже не сказали ничего. Чужая она им, одно слово. Как ни старалась своей стать, а все равно чужая. Вернулась от них – заплакала, потом Бориске все и рассказала, как есть. Вот тогда он и решился на все это – и женился, и прописал в хоромах своих пятикомнатных. Сгоряча, конечно, решился, от обиды на ее родню: раз, мол, такие вы сволочи, так нате вам. Раз метров квадратных своих пожалели, вот и обзавидуйтесь теперь — у Марии, жены моей, этих самых метров будет — хоть выбрасывай. Только вот фамилию свою взять не разрешил, так и жили дальше: он – Онецкий, она – Потапова… Такой он и был, Бориска, весь в этом. Царствие ему небесное, хороший был мужик. Только что ж ей теперь в этих метрах–то делать, блудить в них, что ли, как в лесу, целыми днями… Такая квартира огромная – и она одна в ней всего и прописанная…

Тяжко вздохнув, она медленно разомкнула набрякшие от слез веки. В комнате было уже совсем светло, как может быть светло туманным ноябрьским утром: тускло–серо да неприютно, какой уж там свет…

В тоскливую тишину квартиры вдруг ворвалась пронзительно–трескучая музыка дверного звонка – надо же, пришел кто–то. И про нее вдруг вспомнили – надо же. А она лежит тут, слезами подушку мочит и даже булочек утренних не напекла — вот стыдоба какая. Гости к ней, а у нее и булочек нет…

***

— Тетя Маша, случилось что? Почему не открывали так долго? – спросил от порога Славик, аккуратно расстегивая молнию на мокрой кожаной куртке. — Я уж волноваться начал…

— Заходи, Славик. Сейчас я чаю сделаю…

— Да я ненадолго, тетя Маша. Я, собственно, на минуту, по делу…

— Проходи на кухню! Я сейчас. Какие дела от порога делаются?

— Да? Ну, хорошо…

Славик аккуратно снял начищенные до блеска ботинки, так же аккуратно поставил их на полочку – носами к стене, пяточка к пяточке… Пригладив у зеркала реденькие прядки длинных, будто салом смазанных волос, продольно закрывающих большую шишковатую лысину, прошел на кухню и сел на стул, предварительно со вниманием осмотрев его сиденье.

Почему–то не любила она Борискиного племянника. Вот не любила – и все тут. Сама себе не могла объяснить этой своей неприязни. Вроде мужик как мужик – молодой, аккуратный, вежливый… Потому и старалась изо всех сил всегда быть с ним поласковей – не дай бог, догадается…

— Славик, тебе чаю покрепче? А может, ты есть хочешь? Так я быстро яичницу спроворю!

— Нет, тетя Маша, не надо яичницу. Я вот, собственно, зачем пришел… Надо бы с квартирой что–то срочно решать, тетя Маша.

— А что решать? – оторопело уставилась она на него.

— Ну, вы же здесь одна теперь прописаны… Мало ли! Случись с вами что — и пропадет квартира…

— Ну да, ну да… — согласно закивала она ему, наливая заварку в большую чашку с яркими золочеными цветами.

— Это хорошо, что вы все правильно понимаете, тетя Маша. Квартира эта моя по всем законам, так ведь? Всегда в ней только Онецкие жили! И бабушка с дедушкой мои, и дядя мой… Вы–то вообще случайно здесь оказались. Кто ж думал, что дядя Борис раньше вас… И предполагать не могли… Просил же его – приватизируй быстрей да завещание напиши! А он все — потом, потом…

— Да что–то я не припомню, Славик, чтобы он тебе обещал чего. Ты и племянником–то ему только двоюродным приходишься. А я здесь, слава богу, уже тридцать пять лет живу…

— Ну и что? – напрягся вдруг Славик. — Что вы этим хотите сказать?

— Да ничего, ничего… Ты прописаться, что ль, хочешь?