Только вперед! До самого полного!

Последние две ночи фашистские вояки почему-то явно нервничали: и осветительных ракет не жалели, и порой такой орудийный и минометный огонь открывали, что после окончания его еще долгое время уши были словно ватой забиты, а земля под ногами покачивалась, даже будто вздрагивала. Лишь перед самым рассветом вражеский огонь сникал и морякам удавалось забыться тяжелым, тревожным сном. Поэтому и не объявляли подъема в час, установленный распорядком дня, поэтому Максим мысленно и выругался, когда дверь землянки вдруг распахнулась во всю ширь и Рита звонко и восторженно прокричала:

— Мальчики! Как вам не стыдно спать в такое утро? А ну, подымайтесь, мальчики!

Матросы зашевелились, и один из них буркнул:

— Дверь закрой, орало.

Чтобы не было сказано что-то еще более грубое, Максим встал, взлохматил руками волосы и проворчал, не глядя на Риту, а сворачивая цигарку:

— Вторую ночь те гады не дают глаз сомкнуть, а сегодня только прилегли, только собрались первый сон увидеть — врываешься ты и вопишь во весь голос.

Хотел опередить матросов, вежливо осадив Риту, а сказанул… Она, правда, лишь стрельнула в него презрительными глазами и продолжала по-прежнему восторженно, требуя полнейшего внимания:

— Мальчики! Милые вы мои! Даю честное слово, когда выслушаете, на руках носить меня будете!

— Почему бы и не поносить, если, конечно, лейтенант ребра не переломает, — отозвался Одуванчик, но не зло, а с неподдельным интересом. — Ба, и Ларчик здесь! Удостоил наше скромное жилище своим посещением!

Действительно, у входа в землянку стоял солдат Галкин. Впервые он осмелился на такое. И, что больше всего удивило, заставило насторожиться, на лице его не было растерянности, даже намека на обычное смущение; оно светилось, оно излучало беспредельную радость.

Не один Максим — теперь уже все матросы встали с нар, стряхнув с себя сонную одурь. И тишина в землянке такая, что самый взыскательный адмирал мог позавидовать.

Но и Ритка теперь молчит! Обводит всех восторженными глазищами и молчит!

— И долго ты над нами издеваться намерена? — спрашивает Максим, выпустив в печурку густую струю махорочного дыма.

Рита лезет рукой за пазуху, достает оттуда лист бумаги и сует его в лицо Максима:

— Читай, засоня!

Тот, предчувствуя что-то очень радостное, осторожно берет листок, подносит к самым глазам. Но разве в этой темнотище что-то прочитаешь? И тогда он нетерпеливо командует:

— Дать свет!

Кто-то потянулся к снарядной гильзе-коптилке, чтобы зажечь ее фитиль, а Одуванчик швырнул в печурку на красноватые угли несколько сухих щепочек, которые берегли на растопку. И яростное пламя метнулось к дверце печурки, розоватым цветом залило и лицо лейтенанта, и лист бумаги, в который он впился глазами.

Тот листок лейтенант прочел дважды, на какое-то мгновение будто окаменел, потом вдруг метнулся к Рите, обнял ее и звонко чмокнул в щеку, в другую. Казалось, не было такой силы, которая сейчас могла бы его оторвать от нее. А Рита беззвучно и счастливо плакала.

Наконец, словно поняв, что больше медлить нельзя ни секунды, что в противном случае матросы просто вырвут у него из рук этот лист бумаги, лейтенант повернулся к ним лицом и провозгласил счастливейшим голосом:

— Сегодняшняя сводка Совинформбюро! Наши войска под Москвой перешли в наступление и громят фашистов!

Больше ничего не успел оказать: матросы бросились к нему, казалось — сомнут, скомкают, но они как-то особенно бережно подтащили его к печурке, усадили перед ее распахнутой дверцей и потребовали:

— Читайте!

И он вслух прочитал сводку. Выполняя волю матросов, трижды прочел ее от первой до последней строчки.

Все, о чем сообщалось в сводке, для каждого было так жизненно важно, что матросы забыли о Рите и Галкине. Не замечая их, все говорили о том, что вот он, тот самый удар родной армии, который вгонит фашизм в гроб! С яростной верой говорили это. И примерами из вовсе недавнего подкрепляли свою мысль. Одуванчик, хотя никто с ним и не спорил, кричал о том, что Красная Армия еще под Одессой и Ельней во как дала фашистам прикурить! Зато Мехоношин степенно лишь и пробасил, что и здесь, под Ленинградом, гитлеровские вояки тоже выдохлись: даже в помине нет тех атак, которыми, можно сказать, до полного изнеможения доводили еще месяц назад.

Не удержался и Максим, добавил огонька в общее ликование, напомнив, что наши бойцы на полуострове Ханко, хотя тот был в самом западном конце Финского залива, хотя на них начали наседать еще в июне, отбили все вражеские атаки, а буквально несколько дней назад всех их, героев Ханко, не только выкрали из-под носа озверевших фашистов, но и благополучно доставили в Кронштадт. А ну, братцы, пораскиньте мозгами, пошире пораскиньте и скажите: о чем это кричит?!

Так увлеклись радужными мечтами о скором окончании войны, о крахе блокады Ленинграда, что Максим даже удивился, когда Рита вдруг подошла к нему и еле слышно шепнула:

— Мы пойдем, Максим?

— Пойдете? Куда пойдете? — недоуменно спросил Максим, потом вспомнил все и непререкаемо заявил в оглушительной тишине: — Никуда вы не пойдете. Братва, или мы уже не моряки?