Толкуя слово: Опыт герменевтики по-русски

Отношение „я“ — другой „абсолютно необратимо“ (Бахтин) без третьего, представителя всех других во мне, моего толкователя, ср. заговорное обращение к Гермесу, „который в сердце“, έγκάρδιος — Греч мат. пап., 5.400. 7.668 и 17b.l. Ребенок еще без этого третьего способен потребовать, чтобы другие не говорили о себе „я“. „я“-де только он, или же прочесть слово яблоко как тыблоко, по рассказу Буква „ты“ Пантелеева, так и Флоренский в письме жене из Соловецкого лагеря от 27.5–2.6.1935: „Помнишь, как Оля обиделась на меня за янтарь и сказала тынтарь.“ (ФСС 4, с. 236). Бестолковые девять) люди не могут досчитаться одного[112] тоже из-за того что для каждого считающего отношение „я“ — другой необратимо.

а2331: К бахтинским „я для себя“ и „я для другого“

Это я сам, сам по себе, и я как другой, один из многих; я единственный и я как все: это моя самость и моя другость. Ср. различение „первичного автора“ и „вторичного“ в поздних записях — ЭСТ₁, с. 353 сл. Вот невидяще-ненавидящий отзыв Натальи Бонецкой, Бахтин метафиз.: „Бахтин релятивизирует „я“, образ Божий в человеке, с помощью неологизмов-монстров „я-для-себя“ и, я-для-другого“» (с. 111, в скобках).

а2332: Борхес и я

Борхес и я кончается так: «Не знаю, который из двоих пишет эту страницу.» — «Я» Борхеса, посмотревшись в зеркало самопознания, дало «другому» и эту страницу.

а2351: Мифологема божественного слова.

Сократ у Платона (Ион. 534cde) о поэтах:

— ради того бог и отнимает у них рассудок и делает их своими слугами, божественными вещателями и пророками, чтобы мы, слушая их, знали, что не они, лишенные рассудка, говорят столь драгоценные слова, а говорит сам бог (6 θεός αυτός έστιν ό λέγων) и через них подает нам свой голос, — мы не должны сомневаться, что не человеческие эти прекрасные творения и не людям они принадлежат, они божественны и принадлежат богам, поэты же — не что иное как толкователи воли богов, одержимые каждый тем богом, который им владеет.ЙЙЙ[113]

Сюда же «язык богов», но и Бог-Слово в прологе Евангелия Иоанна (к нему см. хотя бы К. Эванс, Слово и слава), Έν άρχτ| ην ό λόγος, καί ό λόγος ην πρδς τόν θεόν. καί θεός ην ό λόγος. «Изначально — до сотворения мира — был Тот, кто зовется Словом. Он был с Богом, и Он был Бог.»[114] Это мифологическое отчуждение слова и языка свидетельствует об исконной чужести слова, об изначальной другости говорящего.

а2352: «Христианское толкование» переосмыслило в свою пользу и Вергилия

Вот об этом Николай Бахтин на собрании Зеленой лампы в 1927, тема «Есть ли цель у поэзии?»:

Кто создает живое, тот должен сознавать, что рано или поздно он будет не в силах связать его своим заданием, потеряет власть над ним. Так же точно и поэт. Возьмем пресловутую 4-ю эклогу Виргилия, наилучшие слова, оставшиеся такими, какими они возникли в устах поэта. Виргилий твердо знал, чего хочет, и умел найти слова, которые могли бы его выразить с должной чистотой и ясностью. Но хотел ли он, знал ли, с какими силами вступит в связь его создание? Не содрогнулся ли бы он от ужаса, если бы услышал пресловутую речь Лактанция на Никейском соборе?

(по стенографическому отчету во Встречах Ю. Терапиано, с. 76 сл.); христианизация Четвертой эклоги здесь пример общей с братом Михаилом идеи, что художественное произведение в своей жизни свободно от автора. А вот о том же переосмыслении, но как его соучастник. — Георгий Федотов к двухтысячелетию Вергилия (Лицо России, с. 311):