Толстой-Американец

Разгадать «нравственную загадку» такой уникальной личности, как Фёдор Толстой, — удел разве что очень большого писателя. В ожидании же оного историк, не замахивающийся на «тайны вечности и гроба», вправе выступить в качестве подмастерья. Ему под силу собрать имеющиеся документы, классифицировать и критически изучить их, отделить зёрна от плевел, а затем создать на основе выявленных источников некий экстракт — жизнеописание героя, более или менее пространное. Разумеется, оно будет преимущественно внешней биографией графа Толстого в контексте эпохи.

К началу XXI века наконец-то возникли предпосылки для написания современной одиссеи Фёдора Ивановича Толстого. И тогда же автор этих строк, пребывавший в праздности, узнал, что благословенное подмосковное Глебово, где он смолоду проводит лучшее время года, в старину принадлежало графу. А потом выяснилось, что прах предков историка покоится рядом с прахом Толстого, на том же смиренном кладбище.

Всё главное вдруг странно сошлось, остальное потихоньку прибавилось, и в итоге получилась, как и предполагал Фаддей Венедиктович, «целая книга».

Книга, в которой историку, путешествовавшему вместе со своим героем «из рая в ад, из ада в рай», едва ли удалось сохранить надлежащую беспристрастность.

Глава 1. ДЕТСТВО. ОТРОЧЕСТВО. ЮНОСТЬ

Каким в колыбельку, таким и в могилку.

Русская поговорка

«В правительственном кругу при Петре осталось мало старой московской знати, — говорил профессор Московского университета Василий Осипович Ключевский в лекционном курсе „Западное влияние в России после Петра“. — Гораздо больше вошло в этот класс людей из среднего и даже низшего дворянства <…>, — всё это были люди очень скромного происхождения, люди неродословные, политические новики»^[17]. И тот же В. О. Ключевский, уже в частной беседе, однажды развил свою мысль таким манером: «Почти все дворянские роды, возвысившиеся при Петре и Екатерине, выродились. Из них род Толстых — исключение. Этот род проявил особенную живучесть»^[18].

Уместно будет вспомнить здесь и пушкинские строки из стихотворения «Моя родословная» (1830):

Понятна мне времён превратность,
Не прекословлю, право, ей:
У нас нова рожденьем знатность,
И чем новее, тем знатней (III, 26 I)

^[19]

К помянутым почтенным профессором с университетской кафедры знатным «новикам», или «птенцам гнезда Петрова», безусловно, принадлежал и действительный тайный советник граф Пётр Андреевич Толстой (1645–1729). Тогдашний французский резидент при петербургском дворе Кампредон (Н. de Campredon) именовал его «умнейшей головой в России»^[20].

Толстые, записанные в так называемую «Шестую книгу» (где учтены старинные дворянские роды), вели свою родословную с дремучего XVI века, от крапивненского воеводы Ивана Толстого, но именно Петра Андреевича, корифея «дипломации» (промелькнувшего, кстати, в пушкинском «Арапе Петра Великого»), генеалоги обычно числят основоположником знаменитого графского рода.

С него — как говорится, ab ovo — мы и начнём повествование.

Слыл Пётр Андреевич Толстой человеком как будто цельным, но заодно и импульсивным, взбалмошным. Не раз и не два совершал он диковинные, сомнительные, а то и откровенно сумасбродные поступки.

Например, в 1682 году «Шарпёнок» (прозвище Толстого), рискуя головушкой, принял самое активное участие в московском стрелецком бунте, причём орудовал на стороне царевны Софьи, противницы Петра Алексеевича. Как ни странно, ему это «воровство» сошло с рук.

Спустя пятнадцать лет, будучи уже вельможей и дедушкой, разменявшим шестой десяток, он вдруг взял да и испросил у царя Петра разрешение отправиться волонтёром в «преславную» Италию: для овладения-де военно-морской наукой. Существует так толком и не опровергнутая версия, будто Пётр Толстой, находясь в ранге полномочного посла в Стамбуле, якобы отравил (и не как-нибудь, а при свидетелях) секретаря российского посольства, когда тот уличил Петра Андреевича в присвоении казённых денег^[21]. Запросто мог граф и лютовать похлеще любого опричника; чего стоит хотя бы такое его распоряжение относительно колодника: «Не надобно ему исчислять застенков, сколько бы их ни было, но чаще его пытать, доколе или повинится, или издохнет, понеже явную сплёл ложь»^[22].

К вину он вроде бы не тянулся, знал меру в чревоугодии; зато читал зело умные иноземные книги, блюл посты и убрал свой кабинет бесчисленным Божиим милосердием. Но, что тоже показательно, в апартаментах графа Петра Толстого, «в уголке, подальше от любопытных глаз, висела итальянская картина с изображением обнажённой пышнотелой девицы»^[23].

Словом, было в нём в избытке всё то, что впоследствии родственник, автор «Войны и мира», назовёт неистребимой «толстовской дикостью».