Толстовский дом

Ольга Алексеевна пыталась объяснить мужу, как несправедливо с ней обошлись. В последний год, перед тем как уволиться, она ведь рассказывала студентам обо всем, что теперь можно было рассказать: как Сталин уничтожил старых ленинцев, о знаменитом письме Ленина о грубости Сталина, о миллионах по воле Сталина погибших от голода на Украине, о чистках тридцатых годов… В ее семье есть репрессированные, она всегда ненавидела Сталина, когда еще было нельзя ненавидеть.

– … Но я против преувеличений! Да, кое-что было неправильно, например диссиденты в психбольницах, я против того, что все было плохо!

– … Почему ты не понимаешь?.. Если диссиденты придут к власти, то станет еще хуже! Они говорят, что наказывали инакомыслие, но неужели ты не видишь, демократы – это новая диктатура, если ты не с ними, значит, против них, реакционер, и тебя из жизни вон… Это новая диктатура. Почему ты не понимаешь?!

Андрей Петрович не пускался в политические споры, лишь иногда отвечал что-то устало, как будто подыгрывал ребенку.

– …Тем большую важность приобретает сейчас мой предмет – история партии как часть истории страны.

– Олюшонок, ты ведь сама ушла… И что ты все об одном да об одном.

Однажды ночью Ольга Алексеевна вдруг поняла, как он должен поступить. Он должен уйти. Да-да, уйти с должности первого секретаря райкома. Не должен служить Горбачеву, который взял и походя отменил ее жизнь.

Конечно, Ольга Алексеевна понимала – Андрей Петрович не собирается сходить с лыжни вместе с ней. Все перестроечные годы он с медвежьим упорством пытался усидеть на своем месте, что же касается его политических взглядов – их просто не было. Он поддерживал новый курс партии на перестройку, поддержал решение об отмене шестой статьи, еще немного – и он поддержит решение партии самораспуститься!

Было так, как бывает с каждой странной, неожиданной, невозможной мыслью: впервые подумав, удивилась, как это могло прийти в голову, затем невозможность стыдливо обкатывалась, и вдруг показалось – возможно. Ну, а потом – только так и возможно. Если она дороже ему, чем власть, если… если он ее любит… Она в ночных своих мыслях так и говорила: «Если он меня любит, значит – уйдет».

И спустя пару месяцев после того, как принесла домой трудовую книжку, Ольга Алексеевна сказала:

– Ты должен уйти с работы.

Андрей Петрович искренне, без подвоха поинтересовался, не больна ли она, и объяснил, осторожно и обтекаемо, как больной: нужно поддержать партию в такое трудное время, тех, кто Горбачева не поддержал, сняли…

– Нужно поддержать партию, иначе снимут… Ты как Рабинович, не ожидала от тебя… – отозвалась Ольга Алексеевна с несвойственным ей прежде ехидством. На удивленное «Какой еще Рабинович?» рассказала старый анекдот: – Отвечая на вопрос анкеты, колебались ли вы в проведении линии партии, Рабинович написал «колебался вместе с линией». – И машинально добавила: – Кстати, понятие генеральной линии партии ввел Бухарин на Четырнадцатой партконференции двадцать девятого апреля тысяча девятьсот двадцать пятого года. Если останешься, значит, ты меня предал.

– Олюшонок, – удивленно сказал Андрей Петрович.

– Ты мой муж и должен защищать меня и наши принципы. А если нет, это предательство.

– Да у тебя, матушка, климакс… Климакс-то твои принципы присаливает, подперчивает.

Ольга Алексеевна отшатнулась, как будто он ее ударил, неестественным голосом пробормотала «Андрюшонок, ты о чем, какой климакс?..» и, словно в подтверждение его правоты, пошла красными пятнами.

Вечер покатился дальше, как будто не было этого разговора, ни пафосного «предательства», ни грубоватого «климакса», и спать легли как обычно. А проснулся Андрей Петрович в одиночестве.

В тот же день Ольга Алексеевна переселила мужа из спальни в кабинет. И без объяснений, объявлений, слез и всяческих «как ты мог», всегда имеющих своей тайной целью примирение, прекратила с ним отношения. Не встречала, не разговаривала, не спала с ним в одной постели. Ольга Алексеевна читала в романах, преимущественно иностранных, как одно слово решает, как рушит одно мгновение, находила это надуманным, а уж в жизни оценивала такие вещи однозначно насмешливым «это все книжное». Она и теперь сказала бы то же самое. Не в слове, не в мгновение было дело – она, как мышка, металась, пытаясь найти выход, а он ее предал.