Том 02. Желанный царь

И чаще всего отчаянный шепот инока доносится до ушей его стража:

— Милые мои детки, маленькие, бедные остались! Кому их кормить и поить? А жена моя бедная, жива ль? Где-то она? Чаю, туда ее замчали, что и слух не зайдет! Мне-то уж что надобно?… То мне и лихо, что жена и дети… Как вспомнишь их, так словно кто рогатиной в сердце ударит…

И глухим воплем отчаяния заканчиваются эти речи боярина-инока, обездоленного судьбой.

Наслушавшись их, пристав Воейков шлет донесения царю Борису в Москву и ждет новых указов на долю узника.

Там в Москве между тем события мчатся с потрясающей быстротой.

После знойного, горячего лета 1601 года, какого еще не помнили московские люди на своем веку, начались сильные недороды. Зной высушил нивы, не уродился хлеб, и жуткий гость пошел навещать русские города, села и деревни. Страшный гость голод постучался и проник за самые стены Москвы. Бледные, изможденные, исхудалые люди тенями бродили повсюду, тщетно ожидая откуда-нибудь помощи. Но проходили дни за днями, проходили месяцы, и положение оставалось все одно и то же.

Вопли и жалобы проникли и в царские терема.

Царь Борис приказал для всей Руси Великой раздавать ежедневно в Москве деньги голодающим. Быстрее молнии разнеслась об этом крылатая весть по всему государству. И со всей земли русской хлынул в столицу голодный народ.

Москва наполнилась голодными. Хлеба и денег не хватало для раздачи. Люди умирали на улицах от голода, истощения. Повальные болезни свирепствовали в Москве. Люди гибли без числа и счета.

А суровая зима сулила уже и новый неурожай.

— Кара Божия! — шептали тишком и «на верху» и в народе.

— Кара Божия! — волновалась чернь. Борис лучше других чувствовал это.

Народные бедствия переплелись у него с семейным горем. Умер датский королевич Яган, жених дочери, царевны Ксении. А для чадолюбивого царя это было большим ударом. И впереди ждал его еще новый, вдесятеро горший удар, вдесятеро сильнейший; за пределами Руси, на литовском рубеже, внезапно вспыхнуло и загорелось странное и дикое событие: воскрес из мертвых царевич Дмитрий Углицкий…

Воскрес, или, вернее, не умирал он вовсе. В Угличе, оказалось, был несколько лет тому назад зарезан поповский сын вместо маленького Дмитрия. Царевича же укрыли от убийц добрые люди. И теперь, выросший, возмужавший, он, очутившись в Литве и заручившись сочувствием польской знати, грозным призраком грядущего несчастья являлся царю Борису.

Смутно доходили до высот Московского Кремля темные слухи из Литвы о дерзком юноше, назвавшемся царевичем Дмитрием, спасенным чудом. И слухи эти тревожили царя Бориса, лишали его спокойствия, страшили безмерно. Кто бы ни был тот юноша, настоящий ли царевич или наглый, предприимчивый самозванец, он был одинаково жуток для Годунова. Горести народные, голод, мор, постоянные расправы на сысках с лучшими людьми, любимцами народными, какими являлись Романовы, Репнины, Черкасские, — все это говорило не в пользу царя Бориса и угнетало, и волновало его народ.

— Кара Божия! — неслось гулким прибоем по Руси, и этот слух-прибой разбивался как раз у самого подножия Московского Кремля.

Чтобы хоть сколько-нибудь примирить народ с собою, Борис богатыми милостями и льготами старался загладить этот неудачный период своего царствования. И в то же время новое решение о большей еще милости, ввиду надвигавшегося из Литвы бедствия, назревало в его душе.

Глава III

Целый год прополз тягучею, бесконечною чередою томительных дней для мурьинских опальных.

Стоял ясный, погожий денек короткой северной осени. Редкое в этом пасмурном краю солнышко выглянуло нынче как-то особенно радостно и весело.

— Вставайте, подымайтесь, лежебоки, — будила рано поутру проснувшаяся Настя своих маленьких племянников. — Радость вам несу! Небось как услышите, сердечки запрыгают, заликуют.

Таня и Миша, заспанные и удивленные веселым настроением их молоденькой тетки, вскочили с лавки и уставились на нее вытаращенными глазенками. Таня, очень выросшая за этот год, вопросительно и серьезно глянула в лицо Насти.

— Какая там радость! Чего уж! Дяде Борису неможется, тетка Марфуша с ног сбилась, — тоном взрослой произнесла со вздохом девочка, машинально перебирая свою русую косичку.

— Ан, глянь-ка, смеется Настюша! — весело проговорил Миша. — Знать, и впрямь радость будет.

Й карие глазенки мальчика заблестели, загорелись огоньком оживления.

— Ай да Мишенька, люблю за догадку, — рассмеялась Настя и шутя взъерошила кудрявую головенку мальчика. — Ин, правду говорит ваша Настя, детки. Нынче наш Змей Горыныч, пристав, в Белоозерскую обитель уплыл. Мурьинские сказывали. Стало быть, мы одни, без присмотра, в лес за грибами махнем… Целое лукошко насбираем, дяде недужному с теткою… похлебку сготовим знатную, только, чур, не уставать да от Насти не убегать далече… А то не возьму! — и, строго грозя пальцем, она сделала суровое лицо.

Но это суровое лицо не подействовало на детей нимало. С веселым визгом бросились они на шею молоденькой тетке.

— В лес за грибами! В лес за грибами веди нас, Настюшка! — лепетали они звонкими голосами.