Том 1

Первый пункт: диверсия против состояния здоровья выздоравливающего после ранения эсеркой Каплан Владимира Ильича Ленина на первом всероссийском субботнике с помощью огромного бревна, искусственно замороженного на хладокомбинате № 1 имени Кагановича. Тяжелое, но идиотское обвинение, говорю, подтверждается показаниями лжесвидетелей: Кагановича, директора хладокомбината Степаняна, Крупской и трех комсомольцев, трудившихся в этот день по уборке территории Кремля, а также медзаключением об ухудшении состояния здоровья Ленина после субботника. Узнаете, говорю, себя на фотографии?

– Бред собачий! – сказал Понятьев. – Это не я и не мы.

– Верно, – говорю. – Но если вы признаете себя и других в людях, несущих вместе с Лениным бревно, то несходство будет очевидным и вобьет первый клин в выдвинутое против вас обвинение. Доходит до вас диалектическая идея доказательства своей невиновности с помощью полного признания вины? Другого пути у вас нет. Моя цель – разрушить обвинение и показать Сталину истинное лицо Кагановича, Молотова и Микояна, делающих карьеру на ваших костях и судьбах. Если вы будете артачиться, мне придется применить недозволенные приемы, чтобы помочь вам самим реабилитировать себя. Что скажете?

– Если бы видел Ленин все, что происходит! Если бы прозрел Сталин, доверившийся шантрапе и проходимцам! – сказал Понятьев. – Убийцы революции!

– Что скажете, повторяю?

– Какое второе обвинение?

– Второе, – говорю, – так абсурдно и комично, что мы займемся им после того, как покончим с первым. Заметьте, Понятьев, что если бы у Сталина была задача физически вас уничтожить, то мы сделали бы это без формальных и никому не нужных криминалистических экзерсисов, простите, экскурсов в прошлое. Логично?

– Логично. А если ни я, ни другие не признаем чудовищных наветов и сфабрикованных фантасмагорий?

– Я вынужден буду доложить лично товарищу Сталину о том, что вы уперлись на своей невиновности, и он явно прикажет закончить следствие прогрессивным методом. Вас уберут, как убрали Влачкова, Гутмана, маршалов и более крупных деятелей партии, чем вы. Кроме того, я исключаю, что вы все будете держаться твердо и непреклонно. Гуревич уже умоляет меня дать ему подписать любую чушь, лишь бы поскорей эта чушь саморазоблачилась.

– Сволочь – Гуревич! Жидовская рожа!… Где же якобы он на этой легендарной фотокарточке?

– Вот, – говорю, – Гуревич.

– Так это же русский!

– То есть фактическое алиби Гуревича. Понимаете, в каких тяжелых условиях нам приходится вести следствие, целью которого является торжество соцзаконности?

– Диалектика, мать твою ети! Вот как она на мне отыгралась! – говорит Понятьев. – Ну а моя рожа где здесь?

– Вот, – говорю, – ваша рожа. – А вот – Горяев якобы, Лацис, Ахмедов и Квасницкий.

– Хорошо. Я подумаю. Остальные согласны?

– Рвутся в бой… Но ваше положение сложней, чем у них. Почему, сказать до поры до времени не имею права. Будем рука об руку, пункт за пунктом разрушать все обвинения. Но не все сразу, – говорю, – будем разрушать, а понемножечку, потихонечку, по-ленински, шаг за шагом.

– Спасибо, Василий Васильевич. Я уверен, что такие люди, как вы, – настоящие чекисты-ленинцы. Мы сорвем заговор контрреволюционеров и перерожденцев против революции и ленинизма. Я согласен. Долго думать не умею.

– Прекрасно. Вам разрешено курить. Как вы поступите с сыном после реабилитации и освобождения? Официально он герой, а фактически урод и ублюдок.

– Пока думать об этом не хочу, – скрипнув зубами, сказал ваш папочка.

– Правильно. Теперь вы понимаете диалектическую цель последнего в нашей стране сталинского террора? Он выявляет, не без труда, правда, кто есть кто. Ну а коль лес рубят, то щепки летят.

– Дальновидно. Ничего не скажешь. Щепкой только быть неприятно.

– Согласитесь, что не все же вам лесок рубить. Надо и щепкой побыть. Кстати, сегодня вам возвратят партбилет. Вы считаетесь не подследственным, а помощником следователя по собственному особо важному делу.

Верите, гражданин Гуров, не выдержал волк, затряслись его плечи, разгладились морщины, уронил он лицо в ладони и зарыдал. Партбилет, как пуповина, связывал его с партией, с телом ее, с духом, в которых растворены были его тело, его дух, и отторжение от партии воспринималось не только вашим папенькой, а тысячами партийных трупов как отторжение от самой жизни, равносильное смерти и более страшное подчас, чем смерть физическая. И многие действительно предпочитали смерть отречению от коммунистической веры, но за возможность остаться в рядах партии платили всем: ложью, подлостью, наветом, последним унижением, окончательной потерей человеческого облика.

Ну как? Неплохой я психолог и импровизатор?… Неплохой, но вас бы я так просто не слопал. Вы не поверили бы ни одному моему слову. Я, конечно, не на сто процентов уверен, что схаваю вас в конце концов, но девяносто девять и девять десятых имеются у меня. Имеются.

50