Том 1

Но сомнение точило его, и в следующий раз он вернулся к той же теме:

— Землю пахали?

— Нет. — Ковалев всмотрелся в него. — Да ты чего хочешь? Офицер мой отец был, казачий офицер, понял? — И добавил, высоко подняв голову: — Я не скрываю.

По губам его поползла нехорошая, презрительная усмешка. Алеша увидел ее и обиделся.

— Чего ж скрывать? Скрывать нечего. Да и не скроешь все равно.

Стороною Алексей узнал подробней о Ковалеве. Отец его исчез без вести, говорили, что болтается за границей. Жил Никита с матерью. На какие средства — неизвестно. Не то торговала мать, не то комнату внаем сдавала.

Алеша стал подозрительнее к своему другу.

— Ты и скаутом был? — спрашивает он неожиданно.

— Был. А что? — Ковалев бесстрастно, чуть недоумевающе смотрел на него.

— Ничего. Били мы вас. Это ничего.

Все это расстраивало Алексея: так хотелось, чтоб все у Никиты было хорошо и ладно, парень он больно хорош. Спокойный, ясный взгляд Ковалева обезоруживал Гайдаша.

«Нет, это не враг», — решал Алеша и пересчитывал достоинства друга: его вечно ласковое отношение к нему, готовность помочь, ум.

И то, что этот умный, серьезный шестнадцатилетний парень, с плечами атлета и глазами философа, из всей шумной толпы школяров выбрал одного его — малыша в рваном, стареньком полушубке, одного его сделал своим товарищем, приводило Алексея в восторг.

«Ну, пускай он и из офицеров. Чем он за отца виноват? — И самоуверенно решал: — Перемелем его, мука будет».

И он стал говорить Никите о революции, о коммунизме, о Хворосте, об отце Павлика. Никита, как всегда, бесстрастно слушал его, не перебивая, словно соглашался во всем, но Алеша замечал иногда: глазами пустыми, бесцветными, холодными смотрел он куда-то вдаль.

Не нравился этот взгляд Алеше. Никита смотрел так, когда говорил что-нибудь нехорошее.

— И Чека при коммунизме будет? — спрашивал он Алешу, и когда тот горячо объяснял: «Нет, не будет», сомневался: — Как же коммунизм без Чека?

И не мог понять Алексей: недоумевает приятель или издевается.

Удивляли его и те тяжелые, но всегда ворочающиеся около одного жернова мысли Ковалева, которые он высказывал на ходу, без всякой связи с текущей беседой. Он сказал однажды:

Если половину людей прирезать, остальным легко жить будет.

Алеша испуганно вскинул на него глава.

«Шутит? Шутит!» — решил он и засмеялся.

— Да ты бы сам-то мог убить? — смеясь, возразил он.

Никита молча кивнул головой.

— Мог бы? — смеялся Алеша. — Ножичком безоружных чик-чик?

— Зачем ножичком? Газом можно.

И опять увидел побледневший Алеша пустые, широко открытые, цвета колодезной воды глаза.

В другой раз, когда шли с литературного суда, затеянного в школе над «Саввой» Андреева, Никита, молчавший на суде, тут сказал приятелю:

— Андреев Леонид, а? Хорошо он о голом человеке на голой земле написал!

— Чего ж хорошего?

— А все-таки смешно. Взять — и чтоб камня на камне. Камня на камне!

Третьим в их компании был Воробейник. Его притянул Никита.

— Мой адъютант Воробейчик, — смеясь, представил его Алеше Ковалев.

Он учился в параллельном классе. Алеша как-то мельком видел его и не одобрил.

Не одобрил взбалмошного, какого-то помятого вида Воробейчика, словно ему все пуговицы оборвали, а он вырвался и спасается бегством. Не одобрил петушиного хохолка, вздернутого над редкими, рыжеватыми, непричесанными волосами; не одобрил и той бестолковой суетни, паники, которую разводил вокруг себя юркий Воробейчик, непрестанно размахивавший руками и болтавший шепеляво, часто и без умолку.

«Мельтешит, мельтешит, а к чему?» — подумал тогда Алеша, но теперь, когда Никита представлял ему Воробейчика, впервые подумал: «А может, и есть толк в этой суетне?»

Все же он не одобрил Воробейчика и Никите это сказал прямо. Тот выслушал, целиком согласился: «Верно, верно», — и потом неожиданно заключил:

— А дружить с ним будем! У него в башке кое-что есть.

Алеша пожал плечами и не стал больше спорить.

У Воробейчика если и было кое-что в башке, — скоро увидел Алеша, — так это всякая книжная труха. Память у него была блестящая, но помнил он, на взгляд Алексея, всё ненужные вещи: исторические анекдоты, россказни про всех Людовиков, замечательные выражения великих людей — «крылатые словечки».

Воробейчик мог объяснить, откуда пошло слово «шерамыжник», а по истории он плелся в хвосте всей группы, не умел никак связать концы с концами.

Язык, которым он разговаривал, был такой же, как и весь он: взбалмошный, надуманный, птичий. Никогда он не говорил: «Пошли гулять, ребята», но всегда: «Будем делать наш променад, монсеньоры». Употреблял он в невероятном количестве словечки: «mon dieu», «goddam», «carambo» — это очень нравилось девочкам. Целый месяц он ругался страшным и непонятным словом «a propos». Он произносил его свирепо, напирая на букву «r», и девочки затыкали уши и взвизгивали. А потом как-то выяснилось, что это страшное слово означает «кстати».

— A propos! — сказала как-то учительница французского языка, и слава Воробейчнка померкла.

— Шестнадцать лет, — сказал как-то Воробейчик с горькой торжественностью, — шестнадцать лет, а ничего не сделано для бессмертия.