Том 1

Прокравшись в темный чулан, нащупал он железный безмен на стене и, пошатываясь от хмеля, пополз в хозяйские горницы. Там слабо горел ночник и где-то шлепали тихо босые ноги. Не слыша звуков, Афонька приник к шкафу и, найдя нужный ящик, начал сверлить дыру…

И вдруг, содрогнувшись, вскочил.

— Ах ты! — словно одурев, пялил на него глаза Моргач, вылезший откуда-то в пиджаке и белых штанах. — Ах ты сволочь!

— Молчи! — взвизгнул тихо Афонька, не помня себя от ужаса, и, схватив безмен, замахнулся на Моргача. Тот отступил, заболтав руками, втянул голову в плечи и, внезапно охнув, сел на пол. Афонька нагнулся над ним и, увидев измазанные кровью губы и бороду, похолодел.

— Господи, пронеси, — зашептал он, трясясь, и, сунув ему руку в карман, вытащил две пачки кредиток. Пересчитал мельком: около двух тысяч. И, боязливо потрогав остывающее тело, пополз обратно, лихорадочно зажимая деньги в руке.

В своей каморке он спустил их за обои и, осмотрев внимательно место, перекрестил. Потом зарылся с головой в одеяло и, подумав, что все поправлено, с счастливой истомой потянулся и заснул.

III

В субботу утро было белое-белое, и тихо струился снег в высоком небе. Афоньке показалось сквозь дрему, что за окном гудит, засыпая ставни, метелица, но, проснувшись, он услышал вой. Сделав удивленное лицо, он выглянул в кухню и, увидев плачущую кухарку, потряс ее за плечо, спрашивая:

— Ты что это, Анисья, убиваешься, случилось что?

— Барин… — захлебнулась кухарка, — барин ночью кончился, опился вчера… Господи! — заревела она тотчас же и, упав на стол, задергала затылком, словно выбивая из себя хриплый вопль.

Махнув досадливо рукой, Афонька отворил дверь в горницу и столкнулся с сестрой, которая беззвучно вздрагивала, идя навстречу.

— Батюшки, что делать, что делать! — качала она из стороны в сторону лицом, прижатым к ладоням, и, увидев Афоньку, закричала не своим голосом, повалившись на кровать.

В зале собрались незнакомые люди и участливо смотрели то на мебель, то на стол с покойником, жалостно мигая и подперев подбородок рукой. Старуха причитала тихо, кто-то голосил в коридоре.

Словно уловил что Афонька, вглядевшись пристальней, и ледяной трепет пронизал его, гоня счастливые упования. «Это я сделал, я! — не веря будто, сказал он себе и, вспомнив все, с ужасом убедился: — Вот я, я…» И прочная ужасная связь соединила его, казалось, с тем, кто был на столе, словно в мире исчезли все люди и осталось лишь двое — он и мертвый.

Это чувство росло, цепко захватывая душу, и отвратительно близким становился ему покойник. Подавленный мрачным предчувствием, отвернулся он от страшного соучастника и, опечаленно склонившись, вышел на двор…

— Запряги Чалого, — сказал он, найдя кучера, — поеду на вокзал чай принимать, а то здесь от бабьего вытья подохнешь… Не люблю я этого.

На кухне, куда он вернулся одеться, никого не было. Вынув из-за обоев деньги и сунув их за голенища, он хотел выйти, но внезапно почувствовал, что кто-то тяжело клонит его к земле, закрывая глаза. Засучив ногами, он потянулся, уж слабея, к окну, чтоб раздышаться, но толкнуло опять, и он начал падать лицом в половик…

«Начинается», — подумал он, очнувшись, но что — и сам не знал.

Когда кучер подвел лошадь, он закутался в волчий тулуп и, выйдя на крыльцо, спросил:

— Жалко хозяина-то, Пётра?

— Да нам что, ничего, — ответил кучер, сумрачно возясь над вожжами, — конечно, по человечеству пожалеть надо, а вам и вовсе, как сродственники… Как не пожалеть!

— А отчего он помер, по-твоему?

— Да вот, бают, кондрашка, — а кто ее знает… Может, и кокнул кто, аль иначе… Конечно, ноне только доктору сунуть…

— Ну, уж это ты врешь! — сердито вырвал у него вожжи Афонька, скашивая в сторону глаза. — Эка замолол, чертова дура! Иди на место!

Сани, поскрипывая, вынеслись в белые, безлюдные по-утреннему улицы, миновали площадь, опушенные сугробами слободы, гумна и вырвались в поле, где коричневый от помета лег большак, уводя в уныло-яркие дали. Афонька разлегся поудобнее и, цыкнув, как ямщик, силился думать о чудесных днях с Зоей, когда выложит он нечаянное богатство и девушки в белых платьях окружат их на паперти, улыбаясь их счастью. А темный, страшный бред, давящий сердце, истает легко, и будет чистая жизнь, как светлое поле.

Подъехав к полустанку, он сдал на прогонном дворе лошадь и, получив тюк с чаем, увязал его в сани. Потом погулял по платформе и, словно надумав что, отправился на село к шинкарю, потому что ехать домой было еще жутко и неприятно.

В сумерках, когда Афонька, достаточно пьяный, вернулся на вокзал, подошел к нему в зале первого класса телеграфист с бельмом на глазу и, пристально всмотревшись, спросил:

— Вы не из Окшана будете?

Афонька, разглядев в потемках светлые пуговицы и белый кружок на картузе, кивнул головой, проникаясь почтением.

— Так что же у вас там, — телеграфист хитро подмигнул ему здоровым глазом, — есть брожение элементов, насчет республики? Я из партии, — пояснил он, опять подмигивая, — нелегальные листки печатаю.