Том 1

— Дай мне слово, что она будет жить здесь, пока сама не захочет уйти.

— Хорошо, — сказал старик Веденеев.

— Что бы со мной ни случилось, — сказал Андрей.

— Хорошо, — сказал Веденеев тихо.

— И что вы будете относиться к ней с уважением и симпатией, как она заслуживает.

Старик прижал руки к груди.

— Андрюша, — сказал он, — с уважением — да; но ты не можешь требовать…

Андрей усмехнулся и погладил отца по спине.

— Понятно, — сказал он. — Ты не прав… Ну, ладно. Замяли.

Опять у Веденеева был приступ тоскливой злобы, когда он смотрел, как Нонна прощалась с Андреем: хоть бы слезинку пролила!.. И на призывной пункт не пошла проводить, только вышла за калитку…

Каждые два-три дня приходило ей письмо от него. Иногда сразу несколько писем. Своим Андрей писал куда реже. И это тоже было для Никиты Трофимыча источником ревности и обиды.

С тех пор как она отказала Андрею, старик был с Нонной официально сух, а Мариамна едва отвечала ей. Нонне не надо было объяснять, что это значит. Когда Андрей уехал, она перестала ходить к ним. Ее не звали.

Они не хотят ее. Это их право. Жалко будет, если попросят освободить квартиру: она тут привыкла. Но от квартиры не отказывали.

По-прежнему Мариамна приходила, когда Нонны не было, и убирала комнату. По-прежнему складывались у печки дрова, чтобы Нонна могла протопить перед сном. Никаких других отношений не было.

«Так лучше, — думала Нонна, — без излияний и упреков». Квартирную плату она оставляла на письменном столе; на деньги клала бумажку с надписью: за такой-то месяц. Деньги исчезали вместе с бумажкой. Платила Нонна аккуратно: Веденеевы любили порядок.

У нее не было времени раздумывать обо всем этом. Иногда некогда было даже прочесть письмо Андрея. Письма лежали по нескольку дней, пока она выкраивала для них четверть часа. И уж, разумеется, она не могла писать ему часто и помногу…

В те годы сместились обычные понятия о рабочих часах, об отдыхе, о служебных обязанностях. Сутки не делились на часы, ночь была не для сна. Силы людей удесятерились, и все жили известиями с фронтов, в великом напряжении ожидая неизбежного перелома событий. И Нонна, как другие инженеры, работала на сборке и отгребала снег на путях и, как все, не видела в этом подвига, а видела только необходимость. Конвейер и снегоочистка — это было по вечерам, а днем она была конструктором, и начальством ее был не кто-нибудь, а Владимир Ипполитович, который удивительно до чего умел выматывать жилы из людей… Были времена, когда Нонна почти не отходила от чертежного стола, у нее затекали ноги, горели шейные позвонки…

Во вторую военную зиму она получила задание усовершенствовать сепаратор, применяемый для очистки горючих масел. При существовавшей конструкции очистка производилась в три цикла; трижды приходилось пропускать горючее через аппарат, пока получали нужные результаты. Необходимо было сократить обработку до двух циклов. Нонна просидела над этой работой больше месяца. Проба за пробой оказывались неудовлетворительными: задача была не из легких. Наконец Нонна решила ее.

Поздно ночью она закончила последний чертеж. И в ту же ночь страна услышала по радио о сталинградской победе. Гора свалилась с плеч.

Как ни устала Нонна, она не ушла с завода: не то было настроение, чтобы сидеть дома. Ушла только на другой день, часов в пять.

Был тихий мороз, заря догорала, высоко лежали пуховые снега. Нонна шла, не чувствуя усталости, а только радость: от победы под Сталинградом радость и от своей маленькой победы радость. Две радости дополняли одна другую. Было очень хорошо на душе.

Около дома она увидела маленького Никитку. Он стоял с салазками, вид у него был нерешительный, словно он размышлял: идти кататься или вернуться домой.

— Ну что, Никитка? — спросила Нонна весело и, вынув руку из муфточки, мимоходом погладила мальчика по щеке. — Ну что, дорогой? Иди катайся, смотри, какой снег!

Он поднял на нее недоумевающие глаза и сказал:

— Дядю Андрюшу убили.

Сняв пальто, она спустилась к Веденеевым.

Полтора года она не входила в эту дверь, за которой ее когда-то так нетерпеливо ждали.

Она постучалась.

— Войдите, — послышался голос старика Веденеева.

В знакомой комнате в прежнем порядке стояла мебель, и на обычном своем месте сидел Никита Трофимыч. Лампа не была зажжена, плечи и голова старика силуэтом выделялись на сумеречном фоне окна. Догорала за плечом узкая коричневая полоска зари. Тонко шелестела бумажка — Никита Трофимыч скручивал папиросу. Нонна стояла у двери и ждала, пока он скрутит папиросу.

— Заходите, прошу вас, — сказал он и закурил.

Нонна подошла.

— Я узнала о вашем горе, — сказала она и испугалась: все слова звучали сейчас фальшиво в этой комнате.

Лучше молчать.

— Садитесь, прошу вас, — с сухой вежливостью сказал Веденеев и придвинул Нонне стул.

Она села. Папироса в губах Веденеева прерывисто вспыхивала, освещала нахмуренное, в каменных складках лицо.

— Да, горе, — с хрипотой сказал Веденеев. — Как же не горе, когда уничтожается… — Он не сказал, что уничтожается. — Двадцать восемь лет. Ведь это что ж…