Том 1

— Лена! — сказала Ольга Михайловна. — Поправь подушку лейтенанту.

Она отошла. Лена подняла подушку, заглянула в черные недобрые, страдальческие глаза…

— Это тебя Леной зовут? — спросил Глушков.

— Да, — ответила она.

Он посмотрел на нее, и взгляд его стал мягче.

— Курносенькая, — сказал он и запнулся. — У меня сестру тоже Леной зовут… — И замолчал.

Ее позвали к другой койке. Она подавала раненым судно, уговаривала их пить кипяченую воду, стирала мокрой тряпкой пыль, оправляла постели, на стоянке, по просьбе раненых, сбегала на станцию и купила ведро малины. Веселый капитан, толстяк в гипсовом корсете, с прибаутками делил малину и Лене дал полную баночку.

В обед она опять подошла к Глушкову.

— Ешьте! — сказала она. — Это же индивидуальный обед, специально для вас военфельдшер заказала. Баранина с помидорами. А на ужин вам будут творожники. Ешьте!

— Я ем, ем, — нетерпеливо сказал он и положил в рот ломтик помидора. — Постой, курносенькая, не уходи, все время ты уходишь. Я буду есть при тебе.

— Хорошо, — сказала она и села рядом.

— Вы не едите, — сказала она немного погодя. — Вы только делаете вид. Вам нужно есть.

— Чтобы жить, что ли? — спросил Глушков.

— Ну, конечно. Чтоб жить.

— Я соврал про сестру, — сказал Глушков. — Она мне не сестра. Мы хотели пожениться. Теперь за другого пойдет… Ну, это наплевать. Это мне меньше всего, как говорится… Съешь эту индивидуальную баранину, если хочешь. Я не буду.

— Совсем не факт, что пойдет за другого, — сказала Лена.

— А мне безразлично, пойдет, не пойдет… Я не вернусь. — Он заскрипел зубами. — Инвалид, мерзость какая… Явлюсь с деревяшкой… проклятые фрицы! Я выпишу маму к себе… куда-нибудь. Будем жить в другом месте. Мама за мной всюду поедет. Мамы — куда угодно поедут…

— И совсем не мерзость, — сказала Лена, глядя в одну точку перед собой. — Я не понимаю, как это может быть мерзость. И для мамы вашей и хоть бы для кого — вы и без ноги такой же близкий, как с ногой. И если хотите знать, то у вас самая чепуха. Вы остались и трудоспособный, и красивый, вы молодой, сможете учиться на что угодно, женитесь, — у вас вся жизнь впереди. И не деревяшка, а сделают вам хороший протез, будете ходить в ботинках, ничего даже не заметно…

Он закрыл глаза и замолчал. А она ушла в другой конец вагона, потому что ей вдруг ужасно захотелось погладить Глушкова по бритой голове. Положить руку ему на лоб, белый-белый над чертой загара. Даня…

Долгий жаркий день догорел наконец. Закончилась вечерняя суета — ужин, процедуры, последняя заправка постелей перед сном. В последний раз Ольга Михайловна прошла через вагон, потушила лампы, оставила одну — на столике у дежурной… Лена тихо ходила взад и вперед по толстому половику. Вагон — без перегородок, просторный, уютный, с шезлонгами и столиками — был бы совсем как госпитальная палата, если бы не второй ярус подвесных коек. Десять коек справа, десять слева: пять внизу, пять вверху с каждой стороны. На каждой подушке — бритая голова, загорелое лицо… Лампочка в голубом абажуре бледно светила на эти темные лица, закрытые глаза, сомкнутые сном губы. Только Глушков не спал. Лена каждый раз, проходя, видела, как блестят его глаза.

Ей хотелось заговорить с ним, но она боялась. Почему она чуть не потянулась к этому белому лбу над бронзовой чертой загара?

«Мне жалко его, — говорила она себе. — Мне хочется его утешить. Я — как сестра… Он похож на Даню. Вот подойду к нему, приласкаюсь. Немножко, чуть-чуть. И ничего тут нет особенного, если чуть-чуть… Но ведь я не влюблена в него! Вовсе нет: если завтра его спишут в госпиталь, мне будет все равно».

Это была правда.

«Подойду, подойду. У него глаза черные. Он со мной разговаривал ласково. Я пожалею его, он пожалеет меня».

«Вот сейчас подойду и заговорю с ним. Разговорю его, чтобы он отвлекся от своих мыслей. Я даже положу ему руку на лоб… Как родная сестра положила бы руку, так и я положу».

И она подошла к Глушкову. Но он спал.

Лицо у него было замученное. Дышал он как ребенок — тихо.

Она постояла, глядя, как ровно поднимается под рубашкой его грудь. Она заставила себя подумать: «Как хорошо, что он заснул», — а в глубине сознания шевелилось огорчение и даже обида.

Вдруг он всхлипнул — протяжно, со стоном. Наверно, плакал, пока не заснул, и во сне продолжает плакать. Он плакал, а она и не заметила.

Уже брезжило утро: летние ночи коротки.

«Я не буду никого ласкать, кроме одного-единственного, на всю жизнь единственного. Он мой муж, я его проводила на войну, он ушел, веря мне. Верь, Даня, верь, милый. Только ты мне нужен. Это просто брат спит — брат; тысячи таких братьев у меня… Но, Даня, зачем это все — раны, и страданья, и эти койки, и эти стеклянные утки, и эта тоска, когда так чудесна была жизнь, так полна счастья…»

Позвали с другого конца вагона: «Нянька!»

— Иду! — откликнулась она проворно и легким шагом пошла на зов.

На восемнадцатом месте, над Глушковым, во втором ярусе ехал Крамин.