Том 1

— Хлеб жалко городу везти, вот и сна нет, — усмехнулся Антон. — В тебе кровь гуляет мужицкая...

Отец молча поднялся. Ему хочется обругать сына и уйти. Но он почему-то не уходит и вновь опускается на постель.

— Ну ясно — мужицкая... — почти с удивлением восклицает Тимофей. — А какая же еще? Что я, святой иль коммунист? Чай, жалко мне свое добро-то? Ты, Антоша, не заедайся, не ершись, прошу тебя. Поговори, как сын с отцом... по-хорошему, по-родному.

— Ну-ну, давай по-хорошему, — соглашается Антон. Тимофей наклоняется к сыну и говорит еще тише. Он очень жалеет, что согласился остаться в колхозе. Лучше бы подождать еще годик-другой. Сладкая артельная жизнь — это только в книжках да на словах. А он, Тимофей Осьмухин, и до колхоза жил не хуже, а, пожалуй, лучше. Хлеб до осени всегда был у него в закромах. А теперь... Одни неприятности, суета, путаница, скандалы на собраниях...

Нет, земля уже не радует, и Тимофею, видимо, пора прощаться с ней. Да и Антону незачем здесь долго задерживаться, надо подыскивать работу почище да полегче.

— Мы тут на днях с матерью в городе были, — продолжал Тимофей. — Домишко высмотрели. Так, коробочка-невеличка, а четверым места хватит. Вот бы на нашу семейку, сынок. И цена подходящая...

Феня приподняла голову. Вот уж сейчас-то Антон отчитает папашу, высмеет его. Он, мол, уезжать от земли никуда не собирается, на трактор сел прочно... Но Антон долго молчит, а потом небрежно спрашивает:

— Сколько просят... за домишко-то?

— Пока лишь задаток в три тысячи. Вот чего я за хлеб-то, сынок, ратую. Загнали бы его на базаре, вот нам и дом в городе.

И отец с сыном принимаются считать и прикидывать. Они уже продают старую деревенскую избу, борова, теленка, ненужный для городской жизни скарб, вселяются в городской дом, заводят огород, обносят усадьбу забором...

Феня отворачивается к стенке и закрывает голову одеялом. Антон словно двоится в ее глазах. И она не знает, какому из них теперь верить. Тому ли, который умело водит трактор в поле, бьет отца с матерью веселыми насмешками, или тому, который шепчется сейчас с отцом...

— Что же делать-то теперь? — с тоской спросила Феня.

— Может, смолчим... помилуем, — усмехнулась Нюша, выжидающе поглядывая на подругу.

— Да ты что, смеешься! — Феня вскинула голову, и лицо ее пошло пятнами. И что она за человек, в самом деле? Девушка посмотрела в сторону правления. — Нет уж... молчать не стану. Пошли на собрание.

— Сама, что ли, скажешь или нам с Нюшей начать? — спросил Степа.

— Сама, — хмуро выдавила Феня.

Нюша, просветлев, встряхнула подругу за плечи:

— Правильно, Фенька... Наконец-то!

Втроем они направились к правлению колхоза. Около пожарного сарая на бревнах сидели мальчишки и с деловитым видом раскалывали половинками кирпичей грецкие орехи.

— Пируете, огарки? — спросила Нюша. — С каких это доходов?

— А мы... мы рыбы наловили! — растерянно забормотал Ленька, пряча за спину кулек с орехами. — Клев был очень хороший... А потом еще кузовок ягод дачникам продали...

— Не завирайся! Мы уже все знаем, — оборвала его Нюша и взяла за плечо. — Рассказывай всю правду...

Когда Степа, Нюша и Феня вошли в правление колхоза, собрание было уже в самом разгаре. Они с трудом протиснулись в дверь. В комнате было шумно, душно, накурено, лампа под потолком мигала — вот-вот потухнет.

За столом рядом с Василием Силычем сидели директор МТС и председатель комиссии по определению урожайности.

Расстегнув ворот рубахи, Репинский тяжело дышал, лицо его блестело от пота, будто он опорожнил полуведерный самовар.

Что ж это такое? Его, директора МТС, райком партии назначил в Кольцовке уполномоченным по хлебозаготовкам, и он ничего не может поделать с колхозниками.

Добрых полчаса Репинский докладывал им о плане уборки: хлеб надо сжать и обмолотить в считанные дни, засыпать семенной фонд, сдать что положено государству по хлебозаготовкам, расплатиться зерном с МТС, а остатки поделить на трудодни.

Казалось, все было ясно, но колхозники почему-то то и дело вскакивали с мест и, перебивая его, начинали ожесточенно спорить. Они кричали, что не затем записались в артель, чтобы получать какие-то крохи, сидеть на голодном пайке. Ведь у каждого семья, детишки, куры, скотина и всех надо кормить-поить.

— Это что ж выходит? — устало переспросил Репинский. — На разнесчастную курицу тоже зерна подавай. А там на кошку запросите, потом на собаку...

— Да ведь какая кошка, Анатолий Лаврентьевич, — привстала с лавки Матрена Осьмухина. — У меня вот кот живет... Варфоломеем зовут. Так он, холера, больше мужика хлеба съедает.

— Матрена! — хихикнул кто-то в углу. — А он самогонку не пьет, Варфоломей твой?

— Я так полагаю, — поднимаясь, заговорил Тимофей Осьмухин. — Народ правильно шумит... несладко ему приходится. Год у нас выдался худой, хлеба недород, да тут еще вредный жук объявился. Вот и надо бумагу от всего колхоза писать, чтобы нам урожайность снизили и от хлебозаготовок освободили. Да и эмтээс пусть подождет с расчетами...

— Слышите, к чему он клонит? — шепнул Степа девчатам, подталкивая их вперед. — Действуйте, просите слова.