Том 1

Вечером пришли два мальчика. Один повыше ростом, тонкий, беловолосый, с живыми, бегающими глазами. Другой — маленький крепыш, черноглазый и смуглый. Остановившись посредине комнаты, он покосился на приятеля, как бы напоминая ему взглядом: «Говорить будешь ты!»

Тот положил на стол перед Сережей стопку учебников и сказал:

— Ну, и попало нам сегодня от Павла Петровича!

Сережа спросил:

— За что?

— Как за что? За тебя. Сказал — мы плохие товарищи, не узнали, что тебе нужно… Вот смотри: география тебе насовсем, а история у нас будет на троих общая.

Сережа, благодарно улыбаясь, перелистывал учебник.

— А ты тоже хорош! — продолжал мальчик. — Молчишь, никому ничего не скажешь, ни у кого не попросишь… Что за церемонии? Какой же ты пионер после этого?

— Плохой? — спросил Сережа, продолжая улыбаться.

— Кто говорит, что мой Сережка плохой? — спросил Владимир.

— Это не мы, он сам!..

Толстый мальчик неожиданно пробасил:

— Все это произошло потому, что нас в классе нечетное количество…

— Вот как? — удивился Владимир. — Какое же значение имеет этот роковой нечет?

— А то значение, что Волков один на парте сидел. Да еще почти сзади всех. Мы теперь с ним партами поменяемся, нам будет виднее, что у него происходит, да и подсказывать будет удобнее.

Владимир погрозил пальцем:

— Вы поосторожнее насчет подсказывания. Неизвестно еще, кто кому будет подсказывать…

Увидев, что мальчик с интересом заглядывает в Сережину тетрадку, Владимир спросил:

— Как у вас обстоит дело с математикой?

— Неважно обстоит дело.

— А неважно, так подсаживайтесь, нечего время терять. Вообще что же вы стоите? Раздевайтесь, будем знакомиться.

Толстый мальчик сказал:

— Меня зовут Петя Нежданов.

Другой начал:

— А меня Гриша…

— Калашников! — подсказал Петя.

Все мальчики и сам Гриша засмеялись.

— Не Калашников, а Соколовский.

— Калашников-Соколовский!

— Ничего не понимаю! — сказал Владимир. — Почему такое веселье и почему двойная фамилия, как у артиста?

— Он не артист, он «молодой купец»! — крикнул Петя.

Сережа стал оживленно рассказывать:

— Это вчера Соколовский очень смешно на уроке сказал… Мы Лермонтова проходим… Так он сказал: «Молодой купец Калашников закрывает свою кооперацию и идет домой…»

— Нет, он не так сказал, он сказал: «Молодой купец Калашников закрывает свою кооперацию, привязывает к ней злых собак и идет домой».

— Смейся, смейся! — проворчал Гриша. — А кто написал в сочинении «задребезжал рассвет» вместо «забрезжил»?

— Это что! — сказал Владимир. — Когда я в школе учился, одна девочка на экзамене при инспекторе, при высоком начальстве, с таким пафосом продекламировала:

Среди народов и в пустыне,
В градском шуму и наедине,
Науки ползают везде! —

вместо «пользуют». А потом уверяла, что именно так Ломоносов написал.

— А у нас в Дубровке Федя, Нюркин брат, — ну вы его помните? — так он…

Поздно вечером, когда мальчики ушли, Владимир и Сережа, уже лежа в постелях, долго еще вспоминали разные забавные случаи из школьной жизни. То один, то другой вдруг опять начинал смеяться и говорил:

— А вот у нас одна девочка в сочинении написала…

Или:

— А вот у нас один парень, когда сдавал на аттестат…

Было уже поздно, пора было спать, но Владимиру приятно было слышать Сережин смех, звучавший так по-детски громко и беззаботно.

Да и он сам давно уже, много месяцев, не смеялся так.

Наконец он сказал:

— Где твердый режим? Отставить разговорчики! Спать немедленно! — и потушил свет.

XXXVII

С этого дня Сережа стал заниматься изо всех сил.

Владимир объяснял математику так хорошо, что самое трудное сейчас же становилось легким. По физике рассказывал много интересного, чего не было в учебнике. Про русский язык говорил, что непатриотично в военное время иметь по русскому языку меньше пятерки.

А когда Сережа спрашивал, патриотично ли хорошо учиться по-немецки, отвечал:

— Немецкий необходим. Рано или поздно в Берлине мы будем.

В награду за успехи по математике он давал Сереже и его товарищам разглядывать технические журналы.

Все остальные предметы, кроме военного дела, конечно, он называл «всякие-разные ботаники» и относился к ним без особого уважения. Но получение плохих отметок по таким несерьезным наукам считал особенно позорным.

Был, впрочем, один предмет, о котором он ни разу не заговаривал сам и по поводу которого не давал никаких советов.

В один из первых же дней после истории с двойками Сережа сказал, смущаясь:

— Владимир Николаевич, я не знаю, как мне быть: нужно сдавать чертежи, а у меня нет готовальни. Я только карандашом их нарисовал.

— Что же ты мне раньше не говорил? Пойди сюда.

Владимир отпер ящик письменного стола — второй справа — и выдвинул его до половины. Это был единственный ящик, который запирался.

Сережа не мог удержаться, чтобы не посмотреть.

Он увидел сверху, в глубине, что-то серое с белым и узнал рукавицу, которую так старательно искал в сарае. Рядом лежал небольшой, но толстый пакет, перевязанный шнурком, — по-видимому, письма, внизу несколько папок для бумаг.