Том 1. Атланты. Золотые кони. Вильгельм Завоеватель

Однако же, как ни удивительно, битва еще не закончилась. Поражение Гарольдова войска внезапно едва не обернулось для нас трагедией. Англичане прекратили сопротивление и спасались бегством, наши, воспрянув духом, пустились за ними вслед и без всякой пощады добивали прямо на бегу. Земля покрылась сплошным слоем из тел убитых и раненых. Казалось, уже ничто не спасет беглецов. День мало-помалу клонился к вечеру, на широкий, глубокий, обрамленный густым кустарником ров, служивший укреплением неприятелю, легли первые сумерки. Нормандские рыцари, вовремя не разглядев его, не успели осадить лошадей и кучно, как и скакали, рухнули туда, давя друг друга насмерть. Завидев, что с нормандцами случилось что-то неладное, англичане остановились и, тут же оценив обстановку, вновь ринулись на нас.

Это трагическое происшествие запечатлено во фрагменте Байейского полотна под названием «Синий конь». Вот он, проклятый ров, куда попадали кони и люди; они силятся подняться, выбраться наружу — но страшная давка и сумятица не позволяют им сделать это. Там, на дне рва, нашли свою смерть многие нормандские рыцари, храбрейшие из храбрых. Тех, кого не задавили кони, у кого уцелели руки и ноги, — тех добили англичане. Там, на дне рва, оборвалась славная жизнь Эрнуфля де Лэгля, друга моего отца. Это злополучное место мы потом окрестили Рвом дьявола — точнее и не скажешь.

В образовавшейся неразберихе наши было подумали, что из Лондона подоспело подкрепление, и уже повернули назад. Эсташ Булонский, видать, вконец ополоумев, вдруг велел своим дружинам отступить. И если б не Вильгельм, своей властью остановивший бегущих, наша только зарождавшаяся тогда победа непременно обернулась бы бесславным поражением. У герцога от копья остался лишь обрубок; он безжалостно колотил им по спинам трусов, но так, чтобы не ранить. Эсташ, оголтело ревевший, мгновенно смолк — удар, что получил он меж лопаток, был страшен, изо рта у него хлынула кровь, но он остался жив! Следом за тем герцог пустил вперед конницу, и та, обогнув ров, рассеяла вновь сплотившиеся ряды неприятеля. Уцелевшие англичане побежали в сторону Лондона, однако почти все они полегли по дороге, не успев добраться даже до леса.

Трубы протрубили сбор. Надвигалась ночь, и герцог не хотел, чтобы войско разбрелось по округе. Спешившись, он взял под уздцы коня, четвертого за этот день, и отправился взглянуть на поле битвы. Готье Жиффар, удивившись его беспечности, осторожно заметил:

— Сир, а что, если меж убитых или умирающих врагов затаился один, целый и невредимый? Вдруг он, очертя голову, бросится на вас — чтобы поквитаться за своих? Терять-то ему уже нечего!

— Готье, — ответствовал герцог, — коли Господу будет угодно, чтобы кто-то из англичан отомстил…

Его странные слова многих ввергли в недоумение, каждый почувствовал и понял их по-своему.

— Он знает, — шепнул мне Герар, — ни у кого духу не хватит…

Я же ощутил, как сердце Вильгельма, пытавшегося объять взглядом страшное зрелище, что открылось пред нами, сжалось от неутолимой боли. На западе медленно угасали последние отблески дня. Луна уже озарила холодным светом зловещую картину — и тени растворились. Неоглядное пространство было сплошь усеяно истерзанными, окровавленными телами убитых — у кого не было руки, у кого — ноги, а кто лежал и вовсе обезглавленный, изувеченный до неузнаваемости. А ведь то был цвет нормандского и английского рыцарства! Хотя верно, что всякий тиран и клятвопреступник достоин самой жуткой смерти, а присные его — великого позора, я понимал и глубоко разделял боль, терзавшую моего повелителя. Погибшие, застигнутые врасплох ужасной смертью, еще вчера дышали, жили… Но вот души покинули безжизненную плоть, и лики мертвых застыли в гримасах ужаса и смятения, бессмысленной злобы и ярости. Зрелище потрясло меня, я вдруг ощутил удушье от комка в горле, возникшего вместе со слезами на глазах.

Герцог спросил:

— Что с тобой?

— Я молюсь, мой повелитель. За них… за всех!

Герар ткнул меня в бок. Но герцог ответил как бы в укор ему:

— И я молюсь за них, ибо все они пали в честном бою. И да помилует Господь тех, кто защищал неправое дело.

Отовсюду доносились жалобные стоны и хрипы раненых.

— Пускай же Вадар, — воскликнул Вильгельм, — пошлет людей подобрать несчастных! И пусть их выхаживают, коли возможно будет.

— И англичан, мой повелитель?

— И англичан, но только отдельно от наших. Воистину нет зрелища ужасней: оно разрывает мне сердце.

Время от времени стоны раненых заглушались жутким ржанием бьющихся в предсмертных судорогах лошадей; бедные животные, в агонии перебирая в воздухе ногами, вздымали гривастые головы, смотрели на нас потускневшими, уже незрячими глазами и тут же валились замертво. Но для них мы сделать ничего не могли.

Далеко-далеко, там, где стоял наш лагерь, мерцали огоньки костров — их слабое свечение радовало и успокаивало нас. Из-за лагерного частокола в ночное небо потянулись струйки дыма — кашевары, видать, уже старались вовсю. Герар, не удержавшись, сказал: