Том 1. Через пустыню, через гарем. Робер Сюркуф

Я удивился такому приглашению, однако позднее узнал, что у езидов не такие строгие правила в отношении женщин, как это принято у мусульман. Они ведут патриархальный образ жизни, и нигде на Востоке я так не вспоминал о немецкой семейной жизни, как у езидов. Конечно, обычные люди не обладают такой ясностью религиозных взглядов, как пир Камек, но, сравнив их с двуличными греками, безнравственными торгашами-армянами, мстительными арабами, ленивыми турками, лицемерными персами и разбойными курдами, я научился уважать «поклонников дьявола», понапрасну столь дурно ославленных. Их культ представляет собой объединение различных черт халдейства, ислама и христианства, но нигде христианство не могло бы найти столь плодородную почву, как у езидов, если бы набожные посланцы Христа сумели хоть немного посчитаться с нравами и обычаями езидов.

Снаружи, перед домом, возле своего осла, сидел ротный писарь. Оба ужинали: осел ячменем, башибузук сухим синджарским инжиром, множество связок которого лежало перед ним. Жуя, он рассказывал о своих геройских деяниях многочисленной толпе, собравшейся перед ним. Халеф присоединился к писарю, а мы втроем пошли в ту часть дома, которая служила жильем повелительнице.

Она оказалась совсем юной и держала на руках маленького мальчика. Ее красивые черные волосы были заплетены во множество длинных, свободно свисающих кос, а несколько золотых украшений сверкало на лбу.

— Добро пожаловать, господа! — сказала она просто и протянула нам правую руку.

Али-бей назвал нам ее имя, а потом хозяйке — наши. К сожалению, ее имя выпало у меня из памяти. Я взял у нее с рук мальчика и поцеловал его. Мне показалось, она была этим довольна. Маленький бей оказался, разумеется, славным пареньком, содержавшимся в идеальной чистоте и совершенно непохожим на тех пузатых, рано взрослеющих восточных детей, которых особенно часто встречаешь у турок.

Али-бей спросил меня, где бы мы хотели есть: в своих комнатах или здесь, в женских покоях, и я сейчас же выбрал последнее. Маленькому поклоннику дьявола очень нравилось у меня; он забавно смотрел на меня своими темными глазками; дергал меня за бороду, болтал от удовольствия ручками и ножками, а иногда лепетал какое-то словечко, которого ни я, ни он не понимали. В отношении курдского языка мы стояли на одной ступеньке развития, а поэтому я не отдавал малыша и во время трапезы, за что его мать вознаградила меня тем, что предлагала самые лакомые кусочки, а после еды показала мне свой сад.

Больше всего мне понравился курш, блюдо из протомленных в печи сливок, политых сахаром и медом, а в саду — то чудесное огненноцветное дерево, цветки у которого расположены один к другому и которое арабы называют «бинт эль-онсул» («дочь консула»).

Через некоторое время за мной зашел Али-бей. Он хотел показать отведенную мне комнату. Они находилась наверху, так что, поднимаясь, я насладился великолепнейшим видом, открывшимся передо мной. Войдя в комнату, я заметил на низком столике толстую тетрадь.

— Книга пира, — пояснил Али-бей, отвечая на мой любопытный взгляд.

Моментально я схватил ее и улегся на диван. Бей, улыбнувшись, вышел, не желая мешать мне в изучении сокровища. Исписанная арабскими буквами тетрадь содержала значительное собрание слов и речевых оборотов на многих курдских диалектах. Скоро я заметил, что мне будет не очень трудно понять курдский язык, если только удастся уяснить себе фонетическое значение букв. Здесь была важна практика, и я решил как можно лучше использовать в этом отношении свое пребывание у езидов.

Тем временем сгустились сумерки, и внизу, у ручья, куда по воду пришли девушки, а несколько парней помогали им, раздалось пение. В свободном переводе эта песня могла бы звучать так:

Идет христианка к ручью за водой.
Украдкой вздыхаю, таясь за спиной.
На щечке ей родинку б поцеловать,
А после — хоть к русским в оковах шагать.

Это было во всех отношениях прекрасное пение, какого обычно не услышать на Востоке. Я прислушался, но песня, к сожалению, остановилась на одной этой строфе, и я поднялся, чтобы выйти наружу, где шла оживленная жизнь: постоянно прибывали паломники, и одна палатка вырастала подле другой. Было заметно приближение великого праздника. Спустившись вниз, я увидел прямо перед дверью столпившихся людей вокруг громко рассказывавшего ротного писаря.

— Я сражался уже под Сайдой, — хвалился он, — а потом на Крите, где мы победили мятежников. После я дрался в Бейруте под началом знаменитого Мустафы Нури-паши, чья храбрая душа обитает теперь в раю. Тогда у меня еще был нос, а его я потерял в Сербии, куда мне пришлось отправиться с Шекиб-эфенди, когда Кямиль-паша изгнал Михаила Обреновича [136].

Бравый башибузук, кажется, совсем уже не помнил, в каких обстоятельствах он лишился своего носа.

Он продолжал: