Том 1. Державин; Рассказы, статьи, очерки; Стихотворения

«Люблю страну отцов — родную землю, горжусь богатой родословной своего исконно русского древнего Галича», — так начиналась эта его последняя статья. А у Алма-Аты, в которой он жил и работал, не было богатой родословной, и поэтому он просто любил ее — и все! Как любил и знал весь Казахстан целиком. Ведь в родном городе Галиче он (и то как бы предчувствуя конец) побывал только перед самой смертью, а в Казахстане прожил последние сорок лет и всегда возвращался к нему, как бы далеко ни забрасывала его судьба (а она к нему не была доброй!). Но тогда, летом 1937 года, я знал только то, что редактору пришлось из-за меня не то с кем-то разговаривать, не то даже писать какую-то объяснительную, и поэтому, когда Бочарников спросил о статье, я даже смутился. Статью все хвалили, но продолжали считать ее — как бы сказать? — скандальной, что ли! Не то я что-то в ней напутал, не то кого-то не того задел, не то неловко выразился. В общем, я молча кивнул головой, и тут Бочарников рассмеялся.

— Прекрасная статья! — сказал он раскатисто. — Я эту статью в «Труде» напечатал бы! Интересная статья!

И тут я узнал от него, что он спецкор «Труда» по Казахстану, а в этой профсоюзной комнате появился как бы по совместительству. Прежний ответственный секретарь Всеволод Вязовский не то сбежал, не то еще что-то с ним случилось, в общем, он поехал в отпуск на Украину, да так и не вернулся, альманах остался фактически беспризорным. Правда, был еще редактор М. Каратаев, но он состоял председателем Союза писателей Казахстана и мог уделять журналу только считанные часы в неделю — вот Бочарникова и попросили помочь; просто сказали: бери редакционный портфель, садись и принимай почту, людей, разговаривай с начинающими, а там посмотрим, как и что, и добрый человек Ваня Бочарников пришел, забрал портфель, сел и вот сидит здесь второй месяц, и непонятно, что будет дальше — так, по крайней мере, я понял сложившуюся ситуацию и искренне посочувствовал ему. Он слегка пожал плечами — что, мол, поделаешь? — и снова стал листать мою рукопись. Листал и по временам остро взглядывал на меня. Тут я понял, что он одновременно как бы делает три дела: с профессиональной быстротой и сноровкою просматривает рукопись, выхватывая то абзац, то десяток строк, разговаривает со мной, размышляет, что ему делать со мной дальше: может быть, просто отослать меня с рукописью в КИХЛ — Казахстанское издательство художественной литературы — это ведь его дело издавать исторические романы. «Державин, Державин, — бормотал он задумчиво. — Старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благословил». Ну как же, как же, еще у Репина есть такая картина! В этом году был юбилей! А где это тут у вас? — он остановился и прочел самый конец: «Стоп! тридцатая верста! Ветер бил в лицо, и вереск под ветром звенел как стеклянный. Жизнь или смерть? Он сломал печать на пакете. Конец». Почему же конец? Где же лицей? Пушкин-то где?

Я ответил ему, что это еще не тот Державин, мой Державин стихов не пишет. Разве так что-то кропает себе в тетрадь.

— Так что же, разве их два было? — спросил он озадаченно. — А вот этот кто же такой?

Я ответил, что нет. Державин-то был один, Гаврила Романович, но тут он еще не старик, а молодой, ему не стукнуло и тридцати.

— Тридцать, это уже не молодой! — резонно ответил мне Бочарников. Молодой, это до тридцати (ему недавно самому стукнуло тридцать), — ну и что же он у вас тут делает? И при чем степь? Зачем печать на пакете?

Я объяснил ему, что тут он у меня поручик. Родился, живет и служит в Казани. Хочет сделать карьеру, попасть в «случай». А время-то подходящее: пугачевщина, паника, войска бегут, и вот поручик предлагает генералу Бибикову, который возглавляет правительственную комиссию, похитить Пугачева. Подослать к нему лазутчиков, заманить и схватить. Из этого, как известно, ничего не вышло. Державин ловчил, хитрил, интриговал, а в результате совсем запутался, рассорился со всеми, насвоевольничал, а тут и его покровитель Бибиков умер, и новый генерал обещал повесить поручика на одном суку с Пугачевым. К счастью, и из этого тоже ничего не получилось. Державин бросил все и уехал в Петербург. На этом и должен кончаться роман о молодом карьеристе. Я же представил только начало — сорок страниц.

— Ага, так это, значит, не конец, а начало, — понял Бочарников. — А до конца-то еще ого-го! Как говорится, «курочка в гнезде», — он закрыл папку с рукописью, подержал ее на весу, как бы примериваясь, что с ней делать: то ли мне возвратить, то ли показывать еще кому — и вдруг решительно сунул в портфель.

— Ладно, — сказал он. — Дам кое-кому, посмотрим. Заходите через недельку, — еще посмотрел на меня, подумал что-то и спросил, где я работаю. В библиотеке или меня уволили оттуда? Я сказал, что в библиотеке я не работаю, я преподаю литературу в старших классах.

— А-а, — засмеялся он. — Так вот откуда у вас Державин. Да, да, теперь его опять проходят в школе. «Науки юношей питают, отраду старцам подают» и еще там что-то о Невтонах...

Я ответил, что это не Державин, а Ломоносов.