Том 1. Драма великой страны

«Три вещи осуждаются вообще – и по справедливости: 1) Выбор Сухозанета, человека запятнанного, вышедшего в люди через Яшвиля – педераста и отъявленного игрока ‹…› Государь видел в нем только изувеченного воина и назначил ему важнейший пост в государстве, как спокойное местечко в доме инвалидов. 2) Дамские мундиры. 3) Выдача гвардейского офицера фон-Бринкена курляндскому дворянству. Бринкен пойман в воровстве; государь не приказал его судить по законам, а отдал его на суд курляндскому дворянству. Это зачем? К чему такое своенравное различие между дворянином псковским и курляндским; между гвардейским офицером и другим чиновником? Прилично ли государю вмешиваться в обыкновенный ход судопроизводства? Или нет у нас законов на воровство? …Конечно, со стороны государя есть что-то рыцарское, но государь не рыцарь…»

Столь резко он никогда еще не писал о царе. Эта запись – переломная. Это – начало внутреннего разрыва с Николаем, крушение одной из основ его великого плана.

Каждое из трех обвинений имеет свой смысл.

Назначение Сухозанета, человека жестокого и нечистоплотного, главным директором Пажеского и всех сухопутных корпусов отдавало в его руки воспитание молодого офицерства. А мы знаем, какое значение Пушкин придавал воспитанию дворян.

Определение придворным дамам единообразной формы было проявлением заурядного самодурства.

Вмешательство царя в процесс судопроизводства доказывало отсутствие в стране законности.

Николай в 1833 году как будто задался целью опровергнуть надежды Пушкина.

14 декабря Пушкин записал в дневнике:

«11-го получено мною приглашение от Бенкендорфа явиться к нему на другой день. Я приехал. Мне возвращен Медный Всадник с замечаниями Государя».

Принять требования дворцовых цензоров поэт не мог. Он отказался от публикации поэмы.

Такого удара он не ожидал.

Напечатанный в одно время с «Анджело», «Медный всадник» должен был много сказать публике. И этот урон был важнее денежного.

Но события шли по восходящей.

30 декабря 1833 года Пушкин был пожалован в камер-юнкеры двора его величества.

Не надо считать Николая глупцом, действовавшим исключительно по прихотям. Он бывал очень точен в своих действиях. Претензии Пушкина на роль руководителя общественного мнения были для него неприемлемы. Одним движением он все ставил на место. Камер-юнкер не мог быть духовным вождем России.

Пушкин прекрасно понял эту сторону назначения. Перед Россией, которой он собирался представить свой чертеж прошлого и будущего – три последних года были подготовкой, – перед Россией, которой он собирался объяснить ее историю, ее заблуждения, перед этой Россией он явился теперь в смехотворном виде камер-юнкера.

Автор «Истории Пугачева» и камер-юнкер – положения несовместимые. И он прямо сказал об этом своему старому приятелю Вульфу.

В той сложной игре, которую они с 1826 года вели с Николаем, царь начисто переигрывал его.

Это было страшно. И страшно в нескольких отношениях.

Проницательный современник П. М. Смирнов, хорошо знавший Пушкина, вспоминал в «Памятных заметках»:

«Пушкина сделали камер-юнкером; это его взбесило, ибо сие звание, точно, было неприлично для человека 34 лет, и оно тем более его оскорбило, что иные говорили, будто оно дано было, чтобы иметь повод приглашать ко двору его жену. Притом на сей случай вышел мерзкий пасквиль, в котором говорили о перемене чувств Пушкина, будто он сделался искателен, малодушен, и он, дороживший своей славой, боялся, чтоб сие мнение не было принято публикой и не лишило его народности. Словом, он был огорчен и взбешен…»

Николай знал, что делал.

Дневник, 1 января 1834 года: