Том 1. Голый год

– Целое тысячелетие, застряв, как застревают от молодости во рту старика желтые клыки, пожелтевшие от старости, страшные, паникадилят миру, России в частности, люди в ассиро-вавилонских костюмах, России, насквозь прожеванной аржаным, – люди в ассиро-вавилонских костюмах, волосатые, в домах византийской архитектуры, заставленные библиями, апокалипсисами, Четьи-Минеями, иконостасами, ризами, рясами. Монастыри, погосты, приходы, – церковными маковками небо застлали. Скотий бог – Егорий – Георгием Победоносцем помчал, хвост задрав. Патриархи, синоды, епископы, попы, дьякона, староста – пятаками бряцали в выписях, записях, прописях, алтарями, притворами, папертями.

– Черная дьяконова ряса – полами

– разбрыкалась по облакам, в ме-

– тели!.. Метель! Им, неверующим,

– страшно, что есть еще церкви.

– Тысячелетьем из перелеска в лес, полями, суходолами ползет Россия, прожеванная аржаным, в овчине, с телятами, овцами, лошадьми, коровами, поверьями, приметами, песнями, заквашенными мистикой крови и тем, что каждая баба – любовница и мать одновременно. Столетьями на скамеечках у ворот лузжатся подсолнухи, в пестрых юбках баб, а на задворках дзенькает в подойник молоко, чтобы потом восставать на пятерне, на блюдце с пословицей: «Хлеб-соль ешь, а правду режь», перед ртом, дудочкой сложенным. Валенки, завалинки, плетни, занавески, закуты, юбки, штаны, рубашки, чашки, ложки, коромысла, – запутали мир до бессмыслицы. Три столетия назад, здесь, у Спаса, татары проломили стену, пролаз памятником остался, – а воеводу Никиту вновь замурили, ибо надо солить попу капусту! На столетья болотными лихорадками, умственным (от слова «умственный») наваждением, дубьем, стоеросом, мгновением в вечности, возникают империи, и в трудный час поэтому люди спасаются конятником, которого не едят лошади, и желудом дубовым. Европа стала на столетие – гуманистом в жилетке и в воротничке, Россия – святым зверем стала – в красной рубашке из-под жилета. Из столетий в столетия, поэмой – возникают паровозы, тракторы, аэропланы, дредноуты, радио, аллитерируясь на р. Из столетий – в столетья поэмой, – сохи и бороны пашут: борона тоже р затаила в себе. Из столетий в столетье эпопеей восстала Россия корягой можжухи, как руки дикарей, национально-интернациональной властью, святым зверем в пределах народности русской и русской территории: Россия переписала церковные Спасские записи с семнадцатого века в тетрадь сорокакопеечную, песни метельные, метелицы, туманы, мглы, мги, зги, по России Георгий Егорием мчит. А корову (или кобылу?) ведь доили, ведь доили когда-то первый раз!.. С Божьей помощью, древен мир, – древний, дряхлый, седой, – древен и сед. Ах, какою седой ветлою, сколько раз сломанною, стал человечий «прогресс», Бог бы его побрал! Чугунной пятой Атилл прошел по лицу господин прогресс от первой доеной коровы до колыбелей российских метелиц, ставших корягой, как руки дикарей… И из мути метельной опять восстают паровозы, дредноуты, культура.

Дьякон: Господи! Слова дай, слова дай, господи!..

Так. – Вот. –

– Метель. Холодно в бане. Октябрь. За баней – стена кремлевская. За Спасом – базар, ряды торговые. Кремль, базарная площадь, улицы, переулки, тупики, каменные дома, деревянные дома, лачуги, церкви, – там, вверху, в ветре, – воют крестами.

Ночь. Муть. Мгла. Мга. Зги: зги все же видны, синими огнями в черной мути они. В домах: лежанки, голландки, русские печи, железки; в домах коридоры, прихожие, спальни. За городом, за кремлевским обрывом к реке – поля: конским потом пахнет поле по осени, пустынно и мертво ограбленное рожью поле. Первый падает снег. Как – неповторяемого – не повторить Пушкина? «Мчатся тучи, вьются тучи. Невидимкою луна освещает снег летучий. Мутно небо, ночь мутна…» Впрочем, не было луны; впрочем, были не только муть, но и мгла, и мга, и зги. – Город был. И как не рассказать, – нерассказываемое, – о том, как в метелях, в снегу, в вое ветра, в мчании, скачке и пляске –

– (я близорукий, на очки снег налипает, очки леденеют, а без очков: я не вижу или вижу одну лишь зеленую муть, бьет снег по открытым глазам, из мути вдруг вырастают снежинки, все теснее и больше, чем есть, и жмуришься, и надо руки вперед протянуть, а дома, а церкви, а ветер, а снег – над тобою склонились. Выше, выше!)

– в метелях, в снегу, в вое ветра, в молчании, скачке и пляске –

– вдруг –

– возникает: –

– абсолютный покой, тишина, неподвижность, недвижность, – недвижность – в стремлении неистовом. Это – гипотеза вечности. Это мне – революция, здесь мне ползет и Китай, и «баба с мордовским лицом»: в скачке, плясании, свисте – вдруг каменная баба с мордовским лицом. Все мы умрем, конечно, оставшись в истории мордвою.

– Малиновая дьяконова ряса – по облакам, в метели – разбрыкалась полами!

– мне, неверующему, страшно, что есть еще церкви.

– А дьякона нет уже в бане, ибо дьякон, конечно, ведьмедь!.. –

Сын: Папанька! дров тебе принести? Вишь, как метет-то. Замерзнешь!

Дьякон: Пошел вон, ссукин сын!