Том 1. Голый год

Ксения Ипполитовна посмотрела пристально на Полунина, усмехнулась.

– Величайший соблазн дал мне бог… Вы мечтали о вере – нашли ее?

– Да, нашел.

– Вера – во что?

– В жизнь..

– Ну, а если ни во что не верить?

– Невозможно.

– Не знаю. Не знаю… – Ксения Ипполитовна положила руки на голову. – В Париже и Ницце меня ищет сейчас японец Чики-сан. Я не знаю, – знает ли он про Россию. Я, вот уже неделю, – как умер последний мышенок, – не курю, а раньше я курила египетские. Да, – невозможно не верить.

Полунин подошел быстро к Ксении Ипполитовне, взял ее руки, опустил их; были глаза его очень внимательны; он сказал серьезно и тихо:

– Ксения, не надо грустить. Не надо.

– Вы меня любите?

– Как женщину – нет, как человека – да, – ответил твердо, тихо.

Усмехнулась, опустила глаза. Пошла быстро, села на диван, поправила черную свою юбку, улыбнулась.

– Я хочу быть чистой.

– Вы очень чистая. – Полунин сел рядом, сгорбился, поставил локти на колена.

Молчали.

– Вы постарели, Полунин.

– Да, постарел. Люди стареют, но это не страшно, если они нашли.

– Да, если – нашли… А теперь – как? Почему – Алена?

– Что же, я устал… Рублю дрова, топлю печи, живу, чтобы жить, читаю Франциска Ассизского, думаю, и мне очень грустно, что это никогда не повторится. Он, я знаю, смешон, – но у него вера. А Алена – я люблю ее, навсегда.

– А вы знаете, как пахнут маленькие мышата?

– Нет. Это зачем?

– Они пахнут, как новорожденные – дети людей, конечно. У вас дочь, Наташа. Это самое главное.

Солнце померкло, на западе осталась в холодных облаках огромная красная рана, снега были фиолетовыми, в комнатах стала лилово-черная муть. Вошла Алена, из раскрытой двери в кабинет слышно было, как громко гудели провода, – по полям к вечеру пошла колкая серая поземка.

Вечером поднялись и пошли по небу поспешные мутные облака, и в них луна плясала. Крутилась – свивалась, ползла поземка, ветер дул по-стариковски, злобно и колко. Было в полях сиротливо, непокойно и нехорошо, темными провалами заливалось небо.

В семь пришли Архиповы.

Ксения Ипполитовна знала Архиповых давно, еще до их свадьбы, знали друг друга безразлично. Архипов поцеловал руку Ксении Ипполитовны, здороваясь, заговорил о загранице, – знал и уважал Германию. Перешли в кабинет, разговаривали, немного спорили; говорить, собственно, было не о чем. Вера Львовна молчала, как всегда, уходила к Наташе. Полунин был тоже молчалив, ходил по комнате, заложив руки назад. Ксения Ипполитовна, верно бессознательно, шутила с Архиповым тоном своевольным, кокетливым, – Архипов отвечал серьезно, точно, покойно, – не умел вести разговоров легких и острых, чувствовал, верно, неловкость. Заговорили о Рождестве; Ксения Ипполитовна доказывала, что Рождество надо провести шумно, с сочельником, со святками, тройками, с Новым годом. Из пустяков, из того, что Ксения Ипполитовна утверждала некий промысел в святочном гадании, вспыхнул между Полуниным и Архиповым спор о старейшем, – о вере и безверии. Архипов говорил покойно и твердо, Полунин волновался, путался и сердился. Архипов утверждал, что вера, как и все чувства, как инстинкт, – не нужна и вредна, что есть единственное непреложное – ум, что нравственно только то, что разумно, Полунин ответил, что умное и неумное – не мерило жизни, ибо – разумна ли жизнь? – что без веры – смерть, что в жизни непреложна лишь трагедия веры и духа.

– А вы знаете, что такое мысль, Полунин, – мысль?

– О, да. Знаю.

– Не улыбайтесь, ведь вы знаете, что мысль убивает все? Продумайте, промыслите трижды ваше святое – и оно будет простым, как стакан лимонада.

– Но смерть?

– Смерть – это уход в ничто. Это всегда у меня в запасе, – когда будет скучно. Пока мне хочется жить и делать.

Когда спор уже иссякал, Вера Львовна сказала покойно, как всегда, и тихо:

– В жизни трагично только то, что нет ничего трагичного, а смерть – смерть только одна, когда человек умирает физически. Поменьше метафизики.

Ксения Ипполитовна слушала спор непокойно, настороженно, – горячо ответила Вере Львовне.

– Но все-таки есть трагедия – отсутствие трагедии?

– Да. Только одна.

– А любовь? >

– Нет. Любви – нет.

– Но вы же ведь замужем?

– Я хочу ребенка.

Ксения Ипполитовна сидела с ногами на диване, поднялась на колени, протянула руку, крикнула:

– А-а? Ребенка! Это не инстинкт?

– Это закон.

Заспорили женщины. Затем спор иссяк. Архипов предложил преферанс. Раскрыли зеленый столик, поставили по углам свечи, играли не спеша, молчаливо, со старинной записью, по-зимнему. Архипов сидел прямо, положив локти на стол, держал их под прямым углом. За домом свистел ветер, вьюга разрасталась, где-то сиротливо, тоскливо скрипело, хлябало железо. Пришла Алена, села около мужа, сидела тихо, скрестив на груди руки. Коротали вечер.

– Последний раз я сидела за преферансом в шхерах, в маленькой деревенской гостинице, была страшная буря, – Ксения Ипполитовна заговорила задумчиво. – Нет, в жизни есть большие трагедии и маленькие трагедийки.

Ветер свистел упорно, тоскливо, в окна хлестала метель.

Ксения Ипполитовна засиделась до позднего часа, Алена упрашивала ее остаться ночевать, – не осталась, уехала.