«Зачем в сущности искренность? А если так, то откуда ироническое отношение к „лицемерию“?.. Впрочем, это не все. Есть возможности, для которых нужна исключительная тепличная искренность. Фальшь, лицемерие – все это слишком грубо и неточно.
«Yes! Однако, это и не искусственный рай опиофага. – Это одним краем примыкает вот к чему:
«Бывает, не знаю у всех ли, к некоторым людям, ко многим, – в исключительных, в ужасных случаях, ко всем, – глубочайшее отсутствие интереса. При последовательном развитии оно становится приблизительно таким: вся жизнь данного человека кажется безысходно пустынной, не имеющей для твоих глаз ни одного заветного уголка, делается за него жутко и скучно без конца. Это презрительное, мучительное состояние, обесценивающее все.
«Так вот, кто знал это – никогда не вернется, если ж вернется – погибнет. Аминь.
«Но это не для вас.
«Жил-был один человек. Однажды он полюбил и написал стихи. Для себя. Для одного себя. И для той, которую любил. И в конце приписал он: „Вот я не сплю эту ночь. Ели вырисовываются на бледном небе, и края туч порозовели. Север. Снег. У меня покраснели глаза от бессонницы. Вы сказали, что придете, если я заболею. Вот я заболел, и вы не пришли“.
«Это тоже эксперимент. И тоже не для вас.
«А для вас вот что. Жила-была девушка-мещаночка на окраине города в маленьком домике с вишневым садом. У нее было хорошенькое личико, и ни одной минуты ей не сиделось на месте. Работа кипела в ее руках, и шутки не сходили с пухлых губок. Кавалеры на вечеринках все были ее поклонниками, а для „тайн“ и „секретов“ у нее была верная подружка…
«Но у меня устала рука, и я так и не допишу до конца. – Даже, если б мы умерли!
«Сейчас рассвет, и обнаженные вязы вырисовываются на бледном небе. Дичь. Я не ложилась спать, потому что любить нельзя…»
В штаб она пришла к сумеркам.
Перед пустыми окнами штаба, через улицу, полз бесконечный заводской забор, торчащий своими зубьями в тоску, и снег под забором, помятый сажей, был загажен черной тропкой рабочих. Весь день трещали у забора, как воробьи, мальчишки, чтобы воровать заборины на топливо, и за ними не успевала сторожиха, чтобы прогнать их.
Мальчишкам есть уже нарицательное –
В штаб она пришла к сумеркам. Днем она была в Чека и в Женотделе. В штабе, в Чека, в Женотделе, в Политпросвете – всюду велась горячечная работа созидания новой России, когда, –
– как в поезде, в теплушке, от Москвы до этого нового города, за неудобствами, духотой и холодом, и мраком, за суматохами мешочников, мешков, чайников, рук, ног, слов, матершины, вшей, остановок, уклонов, подъемов, – незаметен путь в две тысячи верст от Москвы до этого нового города, отсвистевший телеграфными столбами, мешками мешочников, отмелькавший ночами, восходами, станциями, остановками, – и заметны лишь эти подъемы, ночи, восходы, станции, мешки, –
– когда, – за бумагами, резолюциями, словами, декретами, голодом, холодом, мелочами, – видны эти только горячечные бумаги, резолюции, слова, декреты, голод, холод, – и не примечен путь в десяток тысяч дней, времени, отсвистевшего, как экспресс, – от полосатых николаевских будок, от распутья Распутина до теперешних лихорадок. Не кажется ли многим, что дни наши – сплошной Памир, никем не изученный во имя Далай-Ламы и, поэтому, без сроков дней сошествия, – не Христа, – а нас, – не со креста, – а просто с Памира? – Впрочем, вот мальчишки, как воробьи, у забора – в матерниных кофтенках, в опорках, в валенках, в шапках отцовских и в материнских шалях, умытые в последний раз в прошлом году, – посланные матерями, совершенно обыкновенно, – заборники, – учитывая превосходство своих ног, растаскивают этот забор, торчащий в тоску, с двух концов, совершенно обыкновенно, – и маятником мается по забору сторожиха, «при служебных обязанностях», ибо сама же она знает, что топить надо и сама же посылает своего
А в конце забора, где тоска окончательно изрешетчена, – кладбище.