Том 1. Крестовый поход детей

Но в предместье горшечник, что лепит также и девушек, попросил нас обождать и быстро пальцами своими вылепил глиняную фигурку. Работник над грубыми формами, он выразил нас на своем глиняном языке; и, право, он сумел тонко сплести меня и мягко сложить складки белой шерстяной туники и волнисто разлить волосы моей госпожи; но, не понимая желаний предметов, он жестоко разлучил меня с головой мною любимой. И снова, став зонтиком в моей второй жизни, я качаюсь далеко от шейки моей госпожи.

Мим XV: Кинне

Этот жертвенник я посвящаю памяти Кинне. Здесь, у черных утесов, где с рокотом пенится море, мы бродили вместе. Знают это и изборожденный берег, и лесные рябины, и прибрежный тростник, и желтые головки морских маков. Руки ее были полны зубчатых раковин, а поцелуями я наполнял трепетные раковины ее ушей. Она смеялась над хохлатыми птичками, которые громоздились на водорослях и качали хвостами. В очах ее я видел полосу белого света, что стелется на рубеже темной земли и синего моря. Ножки ее были мокры и морские зверьки прыгали по шерстяной тунике.

Мы любили сиянье вечерней звезды и влажный серп луны. Ветер, несущийся по Океану, приносил нам пряный аромат далеких стран. Наши губы были белы от соли, и мы смотрели, как прозрачные и мягкие существа светились сквозь воду, будто живые лампадки. Дыханье Афродиты окружало нас.

И я не знаю, почему Добрая Богиня усыпила Кинне. Она упала на песок среди желтых маков при розовом свете утренней звезды. Из уст ее текла кровь, и сиянье очей ее погасло. Меж век ее я увидел длинную черную черту, лежащую на рубеже между теми, что радостно веселятся на солнце, и теми, что плачут у глубоких, темных топей. Теперь Кинне одиноко бродит у берегов подземных вод, раковины ушей ее звучат глухим гулом летающих теней, на побережье ада колышутся черные головки печальных маков, а звезда темного неба Персефоны не знает ни вечера, ни утренней зари; и она подобна увядшему цветку асфодели.

Мим XVI: Сисме

Ту, что ты видишь здесь высохшей, звали Сисме, дочь Фратта. Средь пчел и овец жила она сначала; потом она вкусила морской соли; потом один купец увез ее в белые сирийские дома. Теперь она сжата, будто драгоценная статуэтка, в каменной коробке. Сочти кольца, блистающие на ее пальцах: столько лет ей было. Взгляни на повязку, обвивающую ее чело: сюда робко приняла она первый поцелуй любви. Коснись звезды из бледных рубинов, дремлющей там, где были ее груди: здесь покоилась дорогая голова. Возле Сисме положили ее потускневшее зеркало, серебряные косточки и большие янтарные булавки, которые она вкалывала в волосы; так в двадцать лет (ведь двадцать колец на руках) она была осыпана сокровищами. Богатый сиффет подарил ей все, чего женщины могут желать. Сисме не забыла об этом, и ее маленькие белые кости не отталкивают драгоценностей. Да, сиффет воздвиг ей этот роскошный мавзолей, чтоб хранить ее нежную смерть, и окружил его ароматными вазами и золотыми слезными урнами. Сисме благодарит его. Но ты, если ты хочешь знать тайну бальзамированного сердца, разожми суставы пальцев левой руки: ты увидишь простое стеклянное колечко. Это колечко было прозрачно; оно стало дымчатым и темным от времени. Сисме любит его. Молчи и пойми.

Мим XVII: Погребальные подарки

В гроб Лизандра я положил зеленую плетенку, красную лампу и серебряный кубок.

Зеленая плетенка будет недолго (одна осень ее уничтожит) напоминать ему о нашей дружбе, о мягкой траве наших пастбищ, о дугообразных спинах пасущихся овец и прохладной тени, в которой мы засыпали. И он вспомнит пищу земную и зиму, когда собирают запасы в амфоры.

Красная лампа украшена нашими женщинами; они взялись за руки и пляшут, переплетая свои ноги. Испарится ароматное масло, и глина, из которой сделана лампа, рассыпется с годами. Так Лизандр не тотчас забудет в подземной жизни счастливые ночи и негу белых тел, освещенных той лампой; она служила еще для того, чтоб своим алым языком выжигать волоски с рук и бедер для большей услады осязанья и взора.

Серебряный кубок увенчан золотыми лозами и кистями винограда; ошалелый бог на нем машет своим тирсом и кажется, будто еще трепещут ноздри Силенова осла. Он бывал полон вина, кислого, чистого и смешанного с водою; вина хиосского, с запахом козьих шкур, и вина эгинского, охлажденного в глиняных сосудах, висящих на ветру. Лизандр пил из него на пирах, где он читал стихи, и дух вина вселял в него демона поэзии и забвенье всех земных дел и вещей. Так внешняя форма демона будет жить еще с ним; и когда плетенка сгниет и рассыпется лампа, серебро еще останется целым в его могиле. Да сможет он часто опоражнивать сей кубок, полный забвенья, в память лучших минут, проведенных меж нами!

Мим XVIII: Гермес Психагог

Лежат ли мертвые в саркофагах из резного камня, заключены ль они в урнах из метала иль глины, или стоят позолоченные и выкрашенные в синее, без внутренностей и без мозга, обвитые льняною тесьмою, — я увожу их толпою и направляю их шаги моим руководящим жезлом.