Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля

Оба молчали. Елена откинулась на подушку: ждала, когда закипит вода. Не сводя глаз с синего пламени горелки, снимала с пальцев кольца и снова надевала их, как бы погруженная в мечты. То не были мечты, а какое-то смутное, зыбкое, неясное, летучее воспоминание. Все воспоминания былой любви неясно всплывали в ее душе, производя неопределенное впечатление, без возможности установить, было ли то наслаждение или же страдание. Подобное бывает, когда от множества цветов, где каждый утратил свой отличительный цвет и запах, возникает один общий аромат, в котором отдельные элементы неразличимы. Казалось, она таила в себе последний вздох уже схороненных воспоминаний, последний след давно исчезнувших радостей, последнее ощущение умершего счастья, нечто, похожее на расплывчатый пар, из которого возникали отдельные разорванные видения, без очертаний и имени. Она не знала, было ли то наслаждение или страдание, но это таинственное возбуждение, это неопределенное беспокойство, мало-помалу разрасталось и переполняло сердце нежностью и горечью. Темные предчувствия, скрытая тревога, тайное сожаление, суеверный страх, подавленные порывы, заглушенные страдания, мучительные сны, неутоленные желания — все эти темные элементы, из которых состояла ее внутренняя жизнь, теперь начали смешиваться и бурлить.

Она молчала, вся уйдя в себя. И хотя сердце было уже переполнено, она все еще, в безмолвии, старалась усилить свое волнение. Заговорив, она бы рассеяла его.

Вода начала закипать.

Андреа, в низком кресле, опершись локтем о колено, а подбородком о ладонь, с таким напряжением смотрел на это прекрасное создание, что она, даже не поворачиваясь, чувствовала на себе этот пристальный взгляд и почти испытывала неприятную физическую боль. Смотря на нее, Андреа думал: «Когда-то я обладал этой женщиной». Он повторял про себя это утверждение, чтобы убедить себя, и, чтобы убедиться, делал умственное усилие, стараясь вспомнить какое-нибудь ее движение, пытаясь представить ее в своих объятиях. Уверенность в обладании ускользала от него. Елена казалась ему новой женщиной, которая никогда не принадлежала ему, которой он никогда не сжимал в объятиях.

Воистину, она была еще более соблазнительна, чем тогда. Некая пластическая тайна ее красоты стала еще загадочнее и увлекательнее. Ее лицо с низким лбом, прямым носом, дугообразными бровями, отличалось такой чистой, такой строгой, такой классической красотой, что, казалось, выступала из кружка сиракузской медали, причем ее глаза и рот имели выражение страсти, глубокое, двусмысленное, сверхчеловеческое, какое только редкому, проникнутому всем глубоким извращением искусства, современному уму удавалось влить в бессмертные женские типы, такие как Мона Лиза и Нелли О’Бриэн.

«Теперь она принадлежит другому, — думал Андреа, всматриваясь в нее, — другие руки касаются ее, другие уста целуют». И в то время, как ему не удавалось вызвать в своем воображении образ своего слияния с ней, другой образ снова возник перед его глазами с неумолимой ясностью. И в нем вспыхнуло острейшее желание узнать, раскрыть, спрашивать.

Из-под крышки закипавшего сосуда стал вырываться пар, и Елена наклонилась к столу. Налила немного воды в чайник, потом положила два куска сахару, только в одну из чашек, потом прибавила в чайник еще немного воды, потом потушила голубой огонь. Она проделала все это с какой-то почти нежной заботливостью, ни разу не повернувшись к Андреа. Душевная тревога переросла теперь в какое-то полное такой нежности умиление, что она почувствовала, как горло сжимается у нее и глаза становятся влажными, и была уже не в силах сдержать себя. Столько противоречивых мыслей, столько противоречивых волнений и душевной тревоги слилось теперь в одной слезе.

Она случайно толкнула свою серебряную сумку с визитными карточками и уронила ее на пол. Андреа поднял ее и стал рассматривать резные ленты. На каждой была сентиментальная надпись: From Dreamland — A stranger hither — Из царства Снов — Чужая здесь.

Когда он поднял глаза, Елена, с подернутой слезами улыбкой передала ему дымящуюся чашку чая.

Он заметил эту пелену; и при этом неожиданном проявлении нежности им овладел такой порыв любви и благодарности, что он поставил чашку, опустился на колени, схватил руку Елены и прижался к ней устами.

— Елена! Елена!

Говорил тихим голосом, на коленях, так близко, что, казалось, хотел пить ее дыхание. Жар был искренний, и только слова лгали иногда. Он говорил, что любил ее, любил всегда, — никогда, никогда не в силах был забыть ее! Встретив ее снова, почувствовал, как его страсть с такой силой снова вспыхнула в нем, что он почти ужаснулся: каким-то мучительным ужасом, как если бы, при вспышке молнии, он увидел крушение всей своей жизни.

— Молчите! Молчите! — сказала Елена, смертельно бледная, с искаженным болью лицом.