Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля

Андреа не мог победить в себе отвращение, и держал руку вытянутой вдоль тела, чтобы дать понять, что он не любит подобной фамильярности. Увидев барона Санта Маргериту, освободил руку и сказал:

— Мне необходимо переговорить с Санта Маргеритой. Простите, граф.

Барон встретил его со словами:

— Все готово.

— Хорошо. В котором часу?

— В половине одиннадцатого, на вилле Шарра. Шпаги и фехтовальные перчатки. На жизнь и смерть.

— Кто же с той стороны?

— Роберто Кастельдиери и Карло де Суза. Все уладили быстро, избегая формальностей. Секунданты Джаннетто были уже готовы. В Кружке составили протокол о поединке, без лишних разговоров. Постарайся лечь не слишком поздно, прошу тебя. Ты, наверно, устал.

Из щегольства, выйдя из дома Джустиниани, Андреа зашел в Кружок любителей охоты, и начал играть с неополитанскими спортсменами. Около двух явился Санта Маргерита, заставил его покинуть стол и решил проводить его пешком до дворца Цуккари.

— Дорогой мой, — убеждал он по дороге, — ты слишком смел. В таких случаях, неосторожность может быть роковою. Чтобы сохранить все свои силы, хороший фехтовальщик должен столько же заботиться о себе, как и хороший тенор о сохранении голоса. Рука так же чувствительна, как и горло, связки ног настолько же нежны, как и голосовые связки. Понял? На механизме отзывается малейший беспорядок, инструмент портится, перестает служить. После ночи любви, или игры, или кутежа, даже удары Камилла Агриппы не могли бы попадать в цель, и отражение не было бы ни метко, ни быстро. И вот достаточно ошибиться на один миллиметр, чтобы получить три дюйма железа в тело.

Они были в начале улицы Кондотти, и, в глубине, увидели Испанскую площадь, в ярком лунном свете, белый остов лестницы и высоко в нежной лазури церковь Св. Троицы.

— У тебя, конечно, — продолжал барон, — много преимуществ перед противником: между прочим, хладнокровие и опыт. Я видел тебя в Париже против Гаводана. Помнишь? Превосходная дуэль! Ты дрался, как бог.

Андреа самодовольно засмеялся. Похвала этого выдающегося дуэлянта возбуждала в его сердце гордость, наполняла его новыми силами. Его рука, инстинктивно сжимая палку, повторяла знаменитый удар, пронзивший руку маркиза Гаводана 12 декабря 1885 года.

— Это была, — сказал он, — «отраженная терца».

И барон продолжал:

— Джаннетто Рутоло в фехтовальном зале — порядочный боец, на дуэли слишком горячится. Он дрался всего один раз, с моим братом Кассибиле, и кончил печально. Слишком злоупотребляет первыми тремя положениями. Тебе поможет «остановка» и «поворот вправо»… Мой брат проткнул его при втором приеме. В нем и твоя сила. Но смотри в оба и старайся сохранить позицию. Ты должен хорошенько помнить и то, что имеешь дело с человеком, у которого ты, говорят, отнял любовницу и на которого ты поднял хлыст.

Вышли на Испанскую площадь. При свете луны фонтан издавал глухое и тихое журчание. Четыре или пять карет стояли в ряд, с зажженными фонарями. С улицы Бабуино доносился звук колокольчиков и глухой топот как бы идущего стада.

У подножия лестницы, барон простился:

— Прощай, до завтра. Приду за несколько минут до девяти, с Людовиком. Сделаешь два удара, чтобы размяться. О враче мы позаботимся. Ступай, спи покрепче.

Андреа стал подниматься по лестнице. На первой площадке остановился, привлеченный приближавшимся звоном колокольчиков. На самом деле, он чувствовал некоторую усталость и какую-то грусть, в глубине сердца. После гордого волнения крови при этом разговоре об искусстве драться и воспоминании своей храбрости, им начинало овладевать какое-то не совсем ясное, смешанное с сомнением и недовольством, беспокойство. Чрезмерное напряжение нервов в этот бурный и мутный день начинало ослабевать под влиянием благодатной весенней ночи. — Зачем, без страсти, из простого своеволия, из одного только тщеславия, из одной дерзости, ему угодно было возбудить ненависть и страдание в душе этого человека? — Мысль о чудовищной муке, которая, конечно, должна была угнетать его врага в такую тихую ночь, почти пробудила в нем сострадание. Образ Елены, как молния, пронзил его сердце, вспомнилась тревога предыдущего года, когда он потерял ее, и ревность, и злоба, и невыразимое уныние. — И тогда стояли светлые, тихие, благоухающие ночи, и как они угнетали его! — Он вдыхал воздух, в котором носилось дыхание цветущих в боковых садиках роз, и смотрел, как внизу, по площади, проходило стадо.

Густая беловатая шерсть сбившихся в кучу овец подвигалась вперед беспрерывной волной, смыкаясь, на подобие грязной воды, затопляющей мостовую. К звону колокольчиков изредка примешивалось дрожащее блеяние и другое блеяние, более тонкое и более робкое, раздавалось в ответ, пастухи, верхом, сзади и по сторонам, время от времени издавали крики и подгоняли стадо палками, лунный свет сообщал этому шествию стада в великом уснувшем городе какую-то таинственность, и оно почти казалось видением далекого сна.