Том 1. Повести. Театр. Драмы

V

После многих задержек наконец-то наступила весна. В одно утро липы на бульваре распустились; настоящий праздник — бродить под зеленым, приятным для глаз, светом. Воздух тих — одна отрада; ступаешь по сухому мелкому песку, и получается ощущение чистоты. Свежая трава, подобно первому осеннему снегу, скрывает прошлогодние листья, сор и грязь. Скелеты деревьев облекаются листвою, и, наконец, высокий фон лиственного леса, в виде зеленых облаков, поднимается по берегу залива. Прежде холод и ветер гнали меня вперед, теперь же я могу идти тихим шагом и даже присаживаться на скамейках. На краю берега, под вязами, стоят скамейки и там сидит теперь желтый человек, мой незнакомый неприятель, в расстегнутом сюртуке и читает газету. Сегодня увидал я, как раз по его газете, что мы враги. Мне казалось, я прочел в его глазах, когда он посмотрел из-за газеты, что он нашел в ней нечто обо мне, и это пришлось ему по душе, и он подумал о принятом мною или о предстоящем мне принять яде. Но он ошибся; я этой газеты никогда в руки не беру.

Майор похудел и по-видимому беспокоится о том, куда он поедет летом; ему это всё равно, но он должен выехать из города, чтобы не остаться совсем одним и не чувствовать себя пролетарием. Сегодня утром он стоял на мысу и, казалось, считал волны беседовавшие с камнями. Он бесцельно ударял палкою по воздуху, просто чтобы делать что-нибудь. Вдруг, с другой стороны залива послышался сигнал трубача, он вздрогнул и увидал на поле эскадрон кавалерии, вынырнувший из-за холма; сперва показались каски и лошадиные уши, затем эскадрон понесся вскачь, и вся земля задрожала под крики ура и под топот лошадей. Организованная масса покатила вперед. майор ожил, и я увидел по его кривым ногам, что он был кавалеристом — быть может это был его полк, от которого он теперь отчислен, оставшись не у дел. Да, такова жизнь!

Моя таинственная старуха всё та же летом, как и зимою, но за эту зиму она постарела и ходит теперь с палкой; впрочем, она является лишь раз в месяц и принадлежит к тому же обществу, как и царица мира с собаками.

Но теперь вместе с солнцем и весною, новые спутники втерлись в наш круг и мне известно, что они к нему не принадлежат. Настолько легко вырастает понятие собственности, что я считаю прогулку в этой местности, как бы своею собственностью. Действительно, я смотрю косо на них, если вообще замечаю их, ибо в настоящем моем настроении мои взоры обращены внутрь меня самого; я не хочу приходить в соприкосновение с людьми путем обмена взглядами. Однако люди требуют такого рода близости, и они говорят с отвращением о том, «кто не глядит на народ». Они считают себя в праве бросать взгляды в самую душу того, кого встречают, но я никогда не мог понять, откуда они берут это право, Я считаю это вторжением, известного рода насилием над своею личностью, по меньшей мере навязчивостью. Я еще в молодые годы заметил, что взгляды одних лиц вы чувствуете, других же — вы не чувствуете. Теперь мне сдается, как будто обмен взглядами с незнакомыми на улице означает: будем друзьями и баста! Но с некоторыми вызывающими лицами я не могу заставить себя заключить такой молчаливый дружеский союз; я хочу оставаться нейтральным, в случае необходимости даже враждебным, ибо друг приобретает всегда надо мною некоторое влияние, а этого-то я и не хочу.

К счастью такое вторжение происходит лишь весною, так как летом посторонние уезжают в деревню и тогда улицы снова становятся пустынными, как зимою.

Теперь давно желанное лето наступило. Оно предо мною, как совершившийся факт, безразличный для меня, так как я живу в своей работе и гляжу вперед; а иногда и возвращаюсь назад к своим воспоминаниям и с ними я могу обходиться как с кубиками, из которых дети строят игрушечные дома. Из них я могу составить всякую штуку: одно и то же воспоминание может служить всевозможным целям в фантастической постройке, если поворачивать его различно окрашенными сторонами; и так как число комбинаций бесконечно, то я своею игрою получаю впечатление бесконечности.

Меня вовсе не тянет в деревню, но порою на меня находит нечто в роде чувства неисполненного долга, — что я не хожу в лес, или не купаюсь в море. К этому присоединяется удивительное чувство стыда, что я в городе, так как дачная жизнь считается прерогативой известного класса общества, к которому меня причисляют другие, хотя сам я считаю себя вне общества. Кроме того, я чувствую себя одиноким и покинутым, ибо знаю, что все мои друзья выехали из города. Я, конечно, не искал их общества, пока они были в городе, но я чувствовал, что они находились тут. Я мог посылать им свои мысли по определенным улицам, но теперь я потерял их след.