Комментируемый прозаический отрывок явно тяготеет к проблематике герценовского творчества начала 40-х годов. Сам Лициннй – рефлектирующий интеллигент 30-х годов, прообраз Бельтова и уже образ «лишнего человека». Соотношение между «рефлексией» (этим термином постоянно пользуется Белинский) и условиями николаевского режима особенно отчетливо сформулировано Герценом в знаменитой записи «Дневника» 1842 года, неоднократно цитировавшейся по аналогии с «Думой» Лермонтова: «Поймут ли, оценят ли грядущие люди весь ужас, всю трагическую сторону нашего существования? <…> Была ли такая эпоха для какой-либо страны? Рим в последние века существования, и то нет <…>». Это – тема «Лициния». В сохранившемся отрывке есть место, текстуально предвосхищавшее знаменитые строки «Дневника»: «Лициний: Наконец-то ты увидел весь ужас настоящего<…> Во все времена, от троглодитов до прошлого поколения, можно было что-нибудь делать. Теперь делать нечего <…> Счастливые потомки, вы не поймете наших страданий, не поймете, что нет тягостнее работы, нет злейшего страдания, как ничего не делать! Душно!» Едва ли можно сомневаться, что Герцен имел в виду самую животрепещущую современность, судьбы поколения 30-х годов. Герцен не прошел мимо трагической темы жажды общественного дела при сознании его невозможности в условиях последекабристской реакции. Тема эта у Герцена нашла свое завершение в образе Бельтова. В то же время сам Герцен преодолевает коллизию вынужденного бездействия, преодолевает ее как революционер и демократ. Это преодоление отразилось уже в его философских работах начала 40-х годов, в частности в высказываниях по вопросу о деянии и «одействотворении» («Дилетантизм в пауке» и проч.). Собеседник Лициния Мевий – «классик со всем реализмом древнего мира» – протестует против идеалистического дуализма, против попыток отделить «дух от тела». Герцен подчеркивает ограниченность мировоззрения Мевия; и все же в суждениях Мевия до некоторой степени отразилось направление философской мысли Герцена на рубеже 40-х годов.
«Драматические опыты» – «Из римских сцен» и «Вильям Пен» – первые произведения Герцена, подымающие столь важную в его творчестве тему философии истории. В наброске «Из римских сцен» философия истории Герцена имеет еще непосредственную связь с воззрениями сенсимонистов. К ним восходит понимание раннего христианства как религии демократической и понимание исторического процесса как смерти и рождения новых миров (это и есть «палингенезия»). Идея борьбы двух миров и неизбежной победы нового мира над старым проходит через все творчество Герцена, и он до конца продолжает пользоваться аналогией: разлагающийся императорский Рим и современный ему капиталистический строй, новый христианско-варварский мир и грядущее царство социализма. Но философия истории зрелого Герцена освобождается, разумеется, от сен-симонистских воздействий, становится самобытной. Характерно, что уже в наброске «Из римских сцен» Герцен в одном существенном вопросе резко отклоняется от сен-симонистского понимания исторического процесса; он вносит в это понимание элемент революционности. Вымышленных героев своих «римских сцен» Герцен связал с историческими событиями, с подготовлявшимся в 65 г. н. э. свержением Нерона. Герцен сам подчеркивал, что, изображая заговор Пизона, он следовал за Тацитом. У Тацита Герцен заимствовал факты, а также характеры исторических лиц, но истолковал все это по-своему. Тацит – представитель старой республиканской аристократии, смирившейся перед императорской властью, – понимал обреченность аристократического заговора и критически изобразил его участников, начиная от прожигателя жизни и честолюбца Пизона, который сам мечтает занять место Нерона, и это отразилось на замысле Герцена. Но в то же время Тацит с величайшим высокомерием относится к римской «черни», не говоря уже о рабах, тогда как произведение Герцена проникнуто демократическим сочувствием к угнетенным. Заимствуя у Тацита факты, характеризующие ненависть народных масс к патрициям, основанную на этой ненависти популярность Нерона и т. д., Герцен полностью эти факты переосмысляет. В «тацитовскую» оболочку юный Герцен вложил волновавшие его в 30-х годах социалистические, демократические и революционные идеи. Принятие революции, отличавшее ранних русских утопистов от западных, запечатлено в «римских сценах» образом Рема, символом угнетенного, ограбленного народа.