Том 1. Произведения 1902-1909

Ульяну Иванычу было жутко в этом доме, где ползал по чехлам мебели зеленоватый свет и молчали стены. Ему хотелось шума, который был в его маленькой квартирке в Курске: писка, беготни детей, запаха вареной картошки, веселого пламени в большой русской печке на кухне… а здесь все было пусто и глухо, и пугал его огромный и неподвижный Модест Гаврилович, тяжело лежащий на диване.

И чтобы вокруг него что-нибудь колебалось, хоть звуки его собственного голоса, он снова заговорил.

— Какой во всем этом смысл и значение, конечно, кто его знает… Живешь-живешь и умрешь, только и всего. И в отчаяние тут собственно нечего приходить, потому что все равно, приходи или не приходи, ничего не поделаешь… Я, помню, только раз в жизни в отчаяние пришел, и повод-то к этому какой был, просто вспомнить смешно. Было мне тогда лет двенадцать, в уездном училище я тогда учился, рядом с нами жил один доктор, а у него была бонна, чешка Людвига. Сад у нас был общий, ну, я с докторскими ребятишками там вместе и играл. Раз как-то чешка эта самая и ну нам рассказывать, что вот-де у нас в России луна никуда не годится, и мала-то она и темна, а вот у них в Чехии луна, так мое почтенье, в десять раз больше! Я возмутился: «Что вы говорите? Луна на всей земле одна!» — «Как можно, говорит, в каждой стране своя луна». Я ей свое, она мне свое, да ведь с каким азартом! Вижу я, что ничего не могу ей втолковать, и охватило меня отчаянье страшное: ударился я оземь и ну выть, катаюсь по земле и вою… Два дня после того бредил этой луной и во сне все кричал: «Одна! Одна! Одна!» — так что дома за мою жизнь опасались… После, помню, и на экзаменах провалился, и жениться пришлось случайно, и дети пошли, и от мест отказывали — никогда такого отчаянья не было… Все равно, думаю, — случай, и любопытно даже бывало иногда судьбу пытать, а ну-ка, посмотрим, что выйдет.

— Дураком ты всегда был, и философия твоя дурацкая, — буркнул Модест Гаврилович и встал с дивана. — То судьба, то случай. Не должно быть ни судьбы, ни случая, никакой этой ерунды не должно быть — все должно быть ясно! Есть следствие — значит, должна быть причина, и больше ничего… Твой умный курский человек убился оттого, что на улице было темно; темно было оттого, что не было фонаря; фонаря не было оттого, что об этом твой умный человек не позаботился, — значит, он сам виноват, только и всего… Должен быть виноватый… Петя умер от дифтерита — виновата наша уездная медицина, у которой на всю больницу при эпидемии только один флакон сыворотки… Виноват и сам Петя: не выздоровел без прививки — значит, был слаб… И больше ничего… Коля должен поправиться в Кане, потому что там подходящий для него климат… Одним словом, если разрубить полено на четыре части, то и должно быть только четыре части, а не пять и не шесть… Ужинать хочешь?

Ульяну Иванычу страстно хотелось уехать к себе домой, но не было денег на дорогу, и никак он не мог решиться выпросить эти деньги у брата.

Ему казалось, что воздух здесь насыщен дифтеритом, что все, что он ест и пьет, это дифтерит, что сигара, которую он курит, из дифтерита, и он, как пришибленный, молчал.

— Если хочешь есть, позвони Федосье, а я иду спать, — сказал Модест Гаврилович и направился к двери.

Его тяжелые шаги отдавались в пустых молчаливых комнатах; вслед за ними тянулись из двери в дверь зеленоватые густые лучи лампы.

Ульян Иваныч смотрел, как клочьями медленно падал вниз сигарный дым, вспоминал, как чешка бонна склоняла слово «реки»: «рекаёв, рекаям, рекаями», и думал, что завтра нужно будет уехать домой во что бы то ни стало.

VI

На следующий день вечером пришло письмо из-за границы. Привез его верховой со станции, до которой было семь верст. Письмо было от сестры Модеста Гавриловича, Людмилы, поехавшей сопровождать его жену, Елену Михайловну.

Письмо было спешно написанное, коротенькое, но содержательное:

«Коля вчера умер. Елена страшно потрясена. Доктор не ручается за благополучный исход. Так как я не знаю, что мне здесь делать, то выезжаю завтра в Россию с Еленой и телом Коли. И зачем было сюда ехать! Какая жалость!»

В первое время Модест Гаврилович никак не мог понять, что случилось; он только почувствовал, как около него будто что-то высоко подскочило, оглушительно разорвалось и осыпало его снопом ярких брызг и тупыми осколками. Руки у него задрожали так, что Ульян Иваныч заметил это из соседней комнаты.

Чернобородый, с волнистой гривой жестких волос, с выпуклым блестящим лбом и несмеющимися глазами, Модест Гаврилович всегда пугал робкого Ульяна Иваныча; теперь же он был особенно страшен.

Ульян Иваныч издали сообразил, что получены какие-то печальные известия, и, судя по тому, как дрожали руки брата, как он сначала побледнел, потом покраснел до синевы, подумал, что сейчас с ним будет удар.

Ему представилось, как массивное тело грохнется об пол, заденет и свалит тяжелое кресло, пошатнется стол, так что с него свалятся греческие вазы с пучками ковыля, и как нужно будет броситься за холодной водой и потом ехать за доктором.

Но удара не было.