Том 1: Проза. Поэзия. Сценарии

Между тем как я старался вернуть к жизни нашу жертву, раздался выстрел. Я кинулся туда. Распахнул дверь его комнаты. Поздно. Он лежал мертвый перед зеркальным шкафом, а на зеркале на высоте человеческого роста еще можно было различить жирный отпечаток губ и туманный след дыхания.

Я не мог больше жить в этом мире, где меня повсюду подстерегали неудача и горе. Искать выхода в самоубийстве для меня как для верующего было невозможно. Эта вера и смятение, в котором я пребывал с тех пор как отошел от церковных обрядов, привели меня к мысли о монастыре.

Аббат X., к которому я обратился за советом, сказал, что такое решение нельзя принимать наспех, что устав очень строг и что мне следовало бы испытать свои силы, пожив в уединении в аббатстве М. Он даст мне письмо к настоятелю и объяснит ему мои мотивы, делающие это затворничество чем-то иным, нежели любительская прихоть.

Я прибыл в аббатство в холод и слякоть. Тающий снег обращался в холодный дождь и грязь. Привратник дал мне в провожатые монаха, бок о бок с которым мы молча шли под аркадами. Я спросил его, в котором часу начинается служба, он ответил, и я содрогнулся. Я услышал его голос, и это был один из тех голосов, что вернее, чем лицо и фигура, оповещают меня о юности и красоте их обладателя.

Он откинул капюшон. Его профиль четко обрисовался на фоне стены. Это было лицо Альфреда, лицо Г., Розы, Жанны, Даржелоса, лицо Счастья-Нет, Гюстава и мальчика с фермы.

Без сил вошел я в кабинет Дона 3.

Дон 3. оказал мне самый сердечный прием. Письмо аббата X. уже лежало перед ним на столе. Он отослал молодого монаха. «Вам известно, — сказал он, — что комфорта у нас не предусмотрено и что устав очень строгий?»

— Отец мой, — отвечал я, — у меня есть основания полагать, что этот устав для меня еще слишком мягок. Я ограничусь сегодняшним визитом и всегда буду вспоминать ваш теплый прием.

Да, монастырь отвергал меня, как отвергало все остальное. Итак, надо было удалиться, уподобиться отшельникам, которые умерщвляют свою плоть в пустыне и любовь которых к Богу есть благочестивое самоубийство. Но даже Бог — позволяет ли Он, чтоб Его любили такой любовью?

Все равно; я уйду и оставлю эту книгу. Если ее кто-нибудь найдет, пусть опубликует. Может быть, она поможет понять, что отправляя себя в изгнание, я изгоняю не чудовище, но человека, которому общество не позволяет жить, ибо оно рассматривает как отклонение одну из таинственных вариаций Божьего шедевра.

Чем усваивать евангелие Рембо: «Пришли времена убийц», лучше бы молодежь запомнила фразу: «Любовь следовало бы изобрести заново». Рискованные эксперименты в области искусства мир приемлет, потому что не принимает искусство всерьез, но в жизни беспощадно осуждает их.

Я прекрасно понимаю, что муравьиная идеология наподобие русской, ориентированная на единообразие, считает преступлением своеобразие в одной из высших его форм. Но как бы тому ни препятствовали, все равно аромат некоторых цветов и вкус некоторых плодов — только для богатых.

Порок общества превращает в порок мою прямоту. Я удаляюсь. Во Франции этот порок не приводит на каторгу благодаря наклонностям Камбасереса [48] и долговечности Наполеоновского кодекса. Но я не терплю, чтобы ко мне проявляли терпимость. Это оскорбляет мою любовь к любви и свободе.

* * *

Прошел слух, что «Белая книга» — мое произведение. Я предполагаю, что это и есть причина, по которой вы просите меня иллюстрировать ее и по которой я соглашаюсь.

Действительно, кажется, автор знает «Двойной шпагат» и не считает мою работу достойной презрения.

Но каким бы хорошим не было мое мнение об этой книге — будь она даже моя — я не хотел бы под ней подписываться, потому что тогда она стала бы выглядеть автобиографией, а я воздерживаюсь от написания своей, еще гораздо более необычной.

Так что я лишь окажу поддержку своими рисунками этой анонимной попытке распахать участок, до сих пор остававшийся невозделанным.

Поэзия Перевод С. Бунтмана, А. Парина, Н. Шаховской

Роспев

I