Том 1. Разгром. Рассказы

– Служба твоя, что лануш, – сказал Нерета наставительно, – отцвел и нету. А земля дело прочное. Проездишь, детка, землю-то, а?

– Вот уж отцвету – тогда за землю…

– А не поздно ли будет?

Они долго молчали. Нерета бросил строгать и подошел к сыну.

– Ванюха! – сказал он, неожиданно меняя тон. В седых глазах забегала всегдашняя усмешка, и веселые искры побежали в строгие сыновние глаза. – Брось, а? Оженим по первой статье – найдем бабу, косить будем, а?..

– То есть как же «брось»? – удивился сын.

– А так… К хренам, скажи, мне ваше удовольствие! Я, мол, и сам человек – надоело мне с вами маяться.

– Бросить нельзя, – возразил Иван Кириллыч, улыбаясь. – Хитер ты больно… Раз начато – надо кончать. Скажем, посеял ты гречку, а убирать не станешь…

– Гречку я для себя сею, – перебил дед.

– Это я так, к примеру, – продолжал Неретин, – а только предо мной задача…

Он хотел объяснить, какая перед ним задача, но не стал, решив, что не пришло еще этому время.

– Задача! – передразнил старик. – Вон люди говорят, поделить все хочешь, правда? Нет?

– Врут. Не в дележе дело. Скажем, у тебя хлеба много, но ты своими руками его нажил – никто и не возьмет. А раз Копай нетрудовым потом нажился – отдай!.. Поработай сам, а тогда свой хлеб и кушай!..

– Не шибко и ты в политике силен, – съязвил дед. – Баловство все это! Как был шалай-балай, так и остался. Какой ты мне сын?.. Бузуй ты, детка, а не мужик! Вот уж свернут тебе шею…

Неретину стало жаль отца, но он боялся «распускать слюни» и ничего не ответил. Дед обиделся и взялся за рубанок. Это была первая размолвка в это лето. Потом они спорили часто и даже ругались.

2

В этот вечер Иван Кириллыч пошел к фельдшерице Минаевой. Она болела воспалением почек. В больницу ехать было далеко – пятьдесят верст по таежному тракту. Приходилось ждать, пока пройдут первые приступы болезни.

Поправившийся учитель Барков со всей семьей пил чай на школьном крыльце.

– К шлюхе своей пошел, – сказала жена учителя, повышая голос, чтобы Неретин мог ее слышать. – Нашел приятельницу, большевичку.

– Как Анна Григорьевна? – спросил Неретин у аптечной служительницы.

– Все болеют…

Он зашел на квартиру. Минаева по-прежнему лежала в постели – желтая, с припухшим лицом, разметав нечесаные волосы по подушке. Завидев Неретина, она так и просияла на него своими большими темно-карими глазами.

– Здравствуй, – сказал он просто, наклоняясь и целуя ее в лоб.

Лоб был горячий и влажный.

– В волость, слыхала, ездил?

– Был…

– Ну и как?

– Ничего, – ответил он неохотно. – Настроение лучше здешнего. Особливо внизу. Там и хлеба лучше. А с тобой как?

– Не хуже, не лучше… Арбуза мне хочется…

Она хотела шутливо улыбнуться, но улыбка вышла по-детски жалкой.

– Арбузов еще нет, да тебе и нельзя.

– Я знаю, я шучу…

– Слушай, – сказал Неретин, наклоняясь. – Я, знаешь, зачем пришел?

– Зачем?.. – спросила она растерянно.

Он тихо засмеялся и взял ее за руку. Рука с нежной ямочкой на сгибе была пухлая и желтая, как лицо. Но все же она была мила ему, эта рука.

– Ни зачем… Поняла?.. Ни зачем – просто пришел. Пришел потому, что болит о тебе душа, и потому, что приходить приходится редко, и нет времени на любовь, и мало помощников в деле, и потому, что хочется и можется жить и работать, и сила есть, а ты больна…

Он быстро-быстро целовал ее руку, а каштановые волосы метались на его голове, и ласковые глаза с синью пучились прямым спокойным светом.

Она молча и нервно гладила его волосы, не зная, что сказать, не решаясь почему-то назвать его уменьшительными именами.

– Будет, что ли? – спросил он шутливо, отпуская руку.

Она притянула его близко-близко и, касаясь горячими губами уха, сказала совсем неожиданно:

– Какой ты хороший и… странный…

– Странный? – удивился Неретин.

– Да. Я живу здесь семь лет, а таких еще не видала.

«Чудит», – подумал Неретин, сразу принимая добродушно-насмешливый тон.

– А где я жил, там, надо полагать, здешние странными кажутся. Понятно?..

– Нет, все-таки… не то.

– И тебе, стало быть, без «таких» скучно тут было?

– Скучно…

– Чего ж ты не уехала?

Она хотела сослаться на какие-то тяжелые условия, но что-то взмыло к горлу изнутри, и, удивляясь себе, что может вымолвить это так спокойно, она сказала:

– У меня ведь ребенок был…

Сказала и запнулась.

– Ну, так что ж? – допытывался он. – У меня двое были. То есть не сам я рожал, надо думать, а были мои… – И так как она молчала, он добавил:

– Но если понадобится, я куда угодно поеду. Очень просто.

Она заволновалась и попыталась приподняться на подушке.

– Лежи, лежи… – удержал он ее за плечо.

Она нервно передернула руками, соображая что-то, и наконец сказала:

– Тут целые дела… Когда-нибудь расскажу, не могу сейчас… Ошиблась я как-то, ну и… – Голос ее оборвался, и неожиданно для себя и для него она заплакала.

– Вот это уж зря, – сказал Неретин укоризненно, – на-ка полотенце.

Чувствуя прилив необычайной нежности, он стал сам обтирать ей слезы, впервые замечая, что руки у него грубые и жесткие, а пальцы немного кривые. Но от его уверенных и ласковых движений она успокоилась и даже улыбнулась.

– Видишь, какая я кислая, не то, что ты…