Том 1. Серебряный голубь

И возвратился из забытья: должно быть, его разбудил шорох и, когда он обернулся, была открыта в его комнату дверь.

— Ну?

В дверях он увидел грустное, чуть насмешливое Аннушкино лицо во всем белом:

— Вам не надать ли еще чево-либо?

— Ну?

Она вызывающе засмеялась; и казалось, что ей самой было трудно сказать эти бессвязные, ухо Петра резнувшие слова:

— Я иетта к таму, што маладым людям ни услужливала…

— А что же мне может быть нужно?

— Не знаю, в чем маладые люди нуждаются…

— Нет, не нужно, — грубо отрезал Петр. Тут он увидел, что рука ее тянулась за ключом, вставленным в дверь с его стороны.

— Нет, оставьте: на ночь я запру дверь.

И быстро он кинулся к двери, и быстрым движеньем она перед носом его дверь захлопнула, тихо смеясь и поддразнивая, но неземным задором.

Петр был теперь заперт на ключ. Тут он все понял: он погасил лампу и остался в совершенной темноте; когда же он подбежал к невыставленному окну, чтобы выбить стекла, у самых стекол увидел он какую-то харю, нагло глядевшую на него в упор; он увидел под окном и несколько быстро перебегающих фонарей в руках у темненьких, суетливо руками ему махавших фигурок; тогда он бросился к двери и с ужасом стал прислушиваться, и поглядывать на окна; в окнах продолжали мелькать темненькие фигурки, за стеною же все было тихо, хотя из отверстия над дверью колебалось пламя свечи; мгновенно Петр подставил к двери табурет, и, вскочив на него, высунул в отверстие голову: четыре прижатые друг к другу темных спины и четыре таких же картузика он увидел, склоненных над дверью; лиц он не видел; отскочил, чтобы выхватить свой бульдог; и тут только вспомнил, что бульдог-то его остался в доме, вместе с палкой и сереньким пальтецом. Тогда он понял, что все кончено.

— Господи, что же это такое, что же это такое? Закрыл пальцами лицо, отвернулся и заплакал,

как покинутое дитя.

— За что?

Но голос нелукавый кротко ему ответил:

— А Катя?

Стоя в углу, он понял, что ему бесполезно сопротивляться; с молниеносною быстротой метнулась в его мозгу только одна мольба: чтобы скоро и безболезненно они над ним совершили то, что по имени он все еще не имел сил назвать; все еще верил он, все еще он надеялся:

— Как, через несколько кратких мгновений буду… «этим»?

Но эти несколько кратких мгновений тянулись, как тысячелетия.

— Отворяйте же скорей, отворяйте! — крикнул он не своим голосом, а внутри его все дрожало:

— Господи, что же это, Господи, такое, со мной? Что же это такое?…

Своим криком и приглашеньем над ним исполнить задуманное он себе как бы сам под прожитой жизнью подписывал: «смерть».

Тогда щелкнул замок, и они появились; до того мгновенья они все еще размышляли, переступать ли им роковой порог: ведь и они были люди; но теперь они появились.

Петр видел, как медленно открывалась дверь и как большое темное пятно, топотавшее восемью ногами, вдвинулось в комнату; это он видел потому, что видимая свеча из коридора освещала им путь; чья-то там, свечу держащая, дрожала рука. Но они еще его не видали, хотя с осторожностью двигались прямо к нему; и остановились; и чье-то над ним наклонилось лицо, обыденное до чрезвычайности и скорей испуганное, чем злое, и прошел промеж них от того лица шепот…

— За что вы это, братцы, меня?

Бац: ослепительный удар сбил его с ног; качаясь, он чувствовал, что уже сидит на корточках: бац — удар еще ослепительней; и ничего; рвануло, сорвало -

* * *

— Давай-ка!..

— А?

— Тащи, тащи!..

«Ту-ту-ту», — топотали в темноте ноги.

— Веревку!..

— Где она?…

— Давни ошшо…

«Ту-ту-ту», — топотали в темноте ноги; и перестали топотать; в глубоком безмолвии тяжелые слышались вздохи четырех сутулых, плечо в плечо сросшихся спин над каким-то предметом; потом явственный такой будто хруст продавливаемой груди; и опять тишина…

«Ту-ту-ту», — затопотали в темноте ноги * * *

* * *

В эфире Петр прожил миллиарды лет; он видел все великолепие, закрытое глазам смертного; и только после того уже он блаженно вернулся, блаженно глаза полуоткрыл и блаженно он видел * * *

* * *

что какое-то бледное над ним склонилось лицо, темным покрытое платом; и с того лица на его грудь капали слезы, а в вознесенных руках этого грустного лица, как водруженное распятье, медленно опускалось тяжелое серебро.

— «Родненькая сестрица», — пронеслось где-то — там.

— «Почий, братец», — отозвалось оттуда. Она ему еще живому прикрыла глаза; он отошел; он больше не возвращался…

В хмуром, едва начинающемся рассвете, на столе плясало желтое пламя свечи; в комнатушке стояли хмурые, беззлобные люди, на полу же — судорожно дышало тело Петра; без жестокости, с непокрытыми лицами они стояли над телом, с любопытством разглядывая то, что они наделали: и смертную синеву, и струйку крови, сочившуюся из губы, прокушенной, верно, в горячке борьбы.

— Жив ошшо…

— Дыхает!

— Давни-ка ево…

Простертая женщина накрыла его серебряным голубем.

— Оставь: он, ведь, — наш братик!

— Нет, ён придатель, — отозвался из угла Су-хоруков, свертывая цигарку.

Но она обернулась и укоризненно сказала:

— Ведь ты не знаешь: а може и он — братик. И стоял кругом соболезнующий шепот: