Том 1. Стихотворения

Таким образом, к началу 40-х годов Баратынский лишился последней идеологической и моральной опоры и оказался изолированным от литературной жизни Москвы. Последнее остро давало себя чувствовать именно в условиях начала 40-х годов. Московская литературная молодежь – круг Станкевича (Белинский, Бакунин, Боткин, К. Аксаков и другие), вступившая в литературу в конце 30-х годов, составляла единый фронт, объединенный философской, гегелианской платформой, фронт, направленный прежде всего против философской шеллингианской ориентации некогда близкого Баратынскому круга (см. примечание к стихотворению «Приметы»). Философско-эстетическая ориентация самого Баратынского определила отрицательное отношение к нему этой молодежи. Таким образом, порвав со своим окружением, Баратынский оказался между двух враждебных лагерей, под знаком борьбы которых развертывалась литературная жизнь Москвы конца 30-х – начала 40-х годов. Можно думать, что именно эти два лагеря разумел Баратынский в своей эпиграмме:

На все свой ход, на все свои законы
Меж люлькою и гробом спит Москва и т. д.,

называя славянофильские салоны «госпиталем», кружки молодых гегелианцев – «детской».

В 1842 г. вышел последний сборник стихотворений Баратынского «Сумерки».

По своему составу сборник представлял только последний период творчества Баратынского, период его идеологической близости с кругом «Московского Наблюдателя». Символическое заглавие сборника, демонстративно посвященного «звезде разрозненной плеяды» – Вяземскому, тщательная композиция, обрамленная «Последним поэтом» и «Рифмой», придали сборнику характер замкнутого цикла философских стихотворений, по своему внутреннему единству приближавшегося к философской поэме, возвещающей о трагической судьбе поэта и его дела, гибнущих под железными стопами промышленного века.

Отражая философско-эстетическую позицию и трагическое мироощущение дворянской фронды 30-х годов, «Сумерки» появились тогда, когда эта фронда перешла уже на существенно иные и гораздо более определенные в своих политических очертаниях позиции славянофильства. Неся в себе непримиримое осуждение «промышленному веку», с одной стороны, и лишенная общественно-политической определенности славянофильства – с другой, лирика «Сумерек» оказалась за пределами живой современности, за пределами живой и чрезвычайно напряженной борьбы начала 40-х годов. «Сумерки» прошли почти неотмеченными критикой и, по свидетельству современника, «произвели впечатление привидения, явившегося среди удивленных и недоумевающих лиц, не умевших дать себе отчета в том, какая эта тень и чего она хочет от потомства» (Лонгинов). Единственным человеком, отметившим все же идейно-философское наполнение лирики «Сумерек», был Белинский, со всею резкостью осудивший, однако, Баратынского как врага «индустриального» века (см. вводное примечание к отделу стихотворений сборника «Сумерки»).

Двадцать шесть стихотворений «Сумерек» исчерпывают почти все, написанное Баратынским за восемь лет со времени выхода собрания его сочинений 1835 года. Обычно в этом заметном по сравнению с прошлым оскудении его творчества видят последствия неблагоприятного отношения к нему критики, отношения, определившегося уже к середине 30-х годов. Это объяснение имеет свои основания, но оно недостаточно. Жизнь в Муранове, хозяйственная деятельность, развитая там Баратынским в конце 30-х – начале 40-х годов, поглощала все время и силы, затягивала и отвлекала от литературных интересов. В письмах того времени Баратынский постоянно жалуется на невозможность серьезной и систематической литературной работы в условиях занимавших его «позитивных забот». В то же время Баратынский надеялся, что, когда его мурановское хозяйство окончательно будет приведено в порядок, этих забот станет меньше и он сможет наконец переселиться в Петербург и вернуться к литературе. «Обстоятельства, – писал Баратынский Плетневу, – удерживают меня теперь в небольшой деревне (Муранове), где я строю, сажу деревья, не без удовольствия, не без любви к этим мирным занятиям и к прекрасной окружающей меня природе. Но лучшая, хотя отдаленная моя надежда – Петербург, где я найду тебя и наши общие воспоминания. Теперешняя моя деятельность имеет целью приобрести способы для постоянного пребывания в Петербурге, и я почти не сомневаюсь ее достигнуть. С нынешней осени у меня будет много досуга, и, если бог даст, я снова примусь за рифмы. У меня много готовых мыслей и форм» (письмо от 8 августа 1842 г.).[213]

Помимо готовых мыслей и форм, у Баратынского были в это время и более широкие планы. Так, в письме того же 1842 г. к матери Баратынский сообщал ей о своем намерении «засесть зимой» за «роман в жанре Бальзака».[214] Намерение это осталось неосуществленным.