Том 1. Тяжёлые сны

В передней хлопнула наружная дверь, зашлепали босые ноги, от сильного удара локтем отворилась дверь комнаты, – и вошла Даша, растрепанная девушка с глупым лицом, в грязном ситцевом платье. В одной руке у нее была бутылка водки, в другой она держала подносик, жестяной, покоробленный, с расколупанною на нем картинкою. На подносике стояли тарелочка с селедкою и тарелочка с моченою брусникою с яблоками. Все это установила она на зеленом сукне письменного стола, вылетела из комнаты, вернулась через полминуты с тремя рюмками, двумя ложками и вилками, со стуком поставила все это на стол и скрылась. Шестов и его гости в это время молчали.

– Я вчера писал Алексею Иванычу, – заговорил Шестов, – мне кажется, довольно определенно. Что же намерен он теперь сообщить мне?

– Он очень сердится, – ответил Оглоблин. – Рвет и мечет.

– Да, он весьма раздражен, – подтвердил Гомзин.

– Ну, мне кажется, – сказал Шестов, – сердиться и раздражаться скорее я имею право. Гомзин наставительно стал объяснять:

– Вы должны были иметь в виду, что он теперь так взволнован и огорчен. Вполне естественно, что он сказал что-нибудь резкое. Но он положительно говорил нам, что не сказал ничего оскорбительного.

– Решительно ничего оскорбительного, – подхватил Оглоблин. – Однако, не выпить ли хлебной слезы?

– Налейте, – отрывисто сказал Гомзин и спросил Шестова: – Мы не понимаем, чем же вы недовольны?

Оглоблин налил все три рюмки, взял одну, стукнул ею по краям двух других, потом крикнул:

– Сторонись, душа, оболью!

И выпил. Широкою ладонью обтер губы, зацепил на ложечку брусники и сказал:

– Ну, господа, что ж вы? Не отставайте. Гомзин выпил, сделал такое лицо, как будто проглотил гадость, и пробурчал:

– Этакий сиволдай!

Он потянулся за брусникою.

– Вы не понимаете? – сказал Шестов. – Он в моей квартире вел себя безобразно. Я ему это и написал.

– Нет, позвольте, – сердито возразил Гомзин, – вы должны сказать, чем вы оскорбились. Иначе, помилуйте, что же это будет?

– Да, конечно, – сказал Оглоблин, – нам надо знать, мы все-таки по поручению… ну, и все такое. А то что ж пороть горячку из-за пустяков.

– Да вы какое именно поручение имеете? – досадливо спросил Шестов.

– Да вот, – объяснил Гомзин, – Алексей Иваныч очень раздражен и желает получить от вас объяснение письма.

– Какое ж ему объяснение? Ведь он оскорбил, а не я.

– Да что тут валандаться! – решительно сказал Оглоблин. – Вы на дуэль вызываете?

«А что, – подумал Шестов, – желаю ли я с ним драться, с этим?.. Фи, гадость какая!»

Брезгливо поморщился и ответил:

– Это, кажется, понятно. Уж это от него зависит принять вызов, или извиниться, или еще что выбрать.

– В таком случае, – сказал Гомзин, – нам необходимо знать, что именно вы считаете оскорбительным.

Шестов опустил глаза. Стало совестно рассказывать о вчерашней грубой сцене. Сказал:

– Я просил Василия Марковича Логина принять на себя в этом деле переговоры, – прошу вас к нему обратиться.

Гомзин и Оглоблин переглянулись.

– Ну, этого мы не можем сделать, – сказал Гомзин, – мы еще не получили полномочий.

– Зачем же вы пришли? – спросил Шестов. Взволнованно заходил по комнате.

– Да нам, собственно, надо знать, в чем именно… Шестов говорил бешено-тихим голосом.

– В том именно, что он вчера пришел, когда меня не было, сел на кресло, положил ноги на диван и говорил оскорбительные слова моей тетке. Понятно?

– Позвольте, – сказал Оглоблин, – что ж такое? Ну, он вчера выпил лишнее, ну что ж из того.

– Надеюсь, однако, что вы теперь имеете что сказать Алексею Иванычу, а о прочем обратитесь к Василию Марковичу.

– Хорошо, мы это передадим, – говорил Гомзин, – но еще раз говорю, что Алексей Иваныч раздражен. Впрочем, я уверен, что теперь он снабдит нас достаточными полномочиями. Поэтому я посоветовал бы вам поспешить окончить это дело. Алексей Иваныч шутить не любит. Так вот, мы предлагаем вам взять письмо назад.

– Господа, я просил бы вас прекратить: ведь уж все сказано.

– В таком случае имею честь… Гомзин церемонно раскланялся.

– Имею честь… – также церемонно повторил Оглоблин и вдруг прибавил: – А вы вашей рюмки так и не выпили? Распоясной-то? Вы, может быть, по утрам не употребляете этого крякуна? Я ведь также, но…

– Константин Степаныч! – строго позвал Гомзин.

Он стоял уже в дверях.

– Сейчас, сейчас. Но, видите ли, опохмелиться. Так уж я вашу хлобысну.

– Ну, однако, это черт знает что, – проворчал Гомзин. – Послушайте, Константин Степаныч! Оглоблин придержал рюмку у рта.

– Ась? – откликнулся он.

– Ну чего же один лакаешь, свинья! – энергично выругался Гомзин. – Налей и мне за компанию.

– Это дело, – похвалил Оглоблин.

Он налил Гомзину и поучительно сказал:

– Нет питья лучше воды, как перегонишь ее на хлебе.

Друзья выпили и закусывали. Шестов угрюмо смотрел на них.

– Хорошая брусника! – похвалил Оглоблин.

– Эге! – отозвался Гомзин. Оглоблин опять обратился к Шестову:

– Право, оставили бы, голубчик. Эх, чего там задираться! Возьмите назад письмецо, – вот мы его с собой приволокли. Ась, возьмете?

Оглоблин ласково всовывал в руки Шестова письмо, которое вынул из кармана. Шестов молча отстранился.