Том 1. Тяжёлые сны

– Когда же? – тоскливо, срывающимся голосом спросил Шестов.

– Да уж, вот сейчас же, если вам возможно.

– Он вам говорил зачем?

Крикунов забеспокоился, поерзал в кресле и встал.

– Наверно не знаю. А думаю, что по этому делу…

– О Молине?

– Да, по этому самому делу.

– Ну хорошо, я схожу.

– Ну вот и хорошо, вот и отлично. Уж вы, Егор Платоныч, послушайтесь меня, – не спорьте вы с ним.

– Как это? Я и не собираюсь спорить.

– Нет, видите ли, если он предложит вам сделать что-нибудь, понимаете, так уж вы не отказывайте.

– Что ж он мне предложит?

– Да это я так, больше по соображениям. Я ничего верного не знаю, – а только я вам же добра желаю, и вообще, чтоб все это получше как-нибудь обделать. Уж я вас прошу, уж пожалуйста, сделайте милость, Егорушка Платонович!

Крикунов поглаживал Шестова по плечу, чувствительно пожимал ему руки и глядел на него замаслившимися лукавыми глазами; для пущей ласковости он хотел было и отчество Шестова сказать в ласкательной форме, да только это у него не вышло. Шестову стало очень совестно и очень смешно.

Мотовилов и в городском училище состоял почетным попечителем. Шестов ему не понравился, из-за мелочей и сплетен.

Шестов надел новенький сюртучок, спрыснутый духами иланжилан по четвертаку за бутылочку, и отправился к Мотовилову с храбростью подпоручика, который первый раз идет на сражение и уверен, что его убьют, потому что он дурной сон видел. По дороге старался думать о предметах посторонних и преимущественно приятных.

Идти было недалеко, – в нашем городе и нет больших расстояний. Через десять минут Шестов стоял у дома Мотовилова. Это был деревянный двухэтажный дом, широкий, некрасивый; цветные стекла на крытом балконе; в первом этаже – магазин и кладовая, во втором – жилые покои.

Шестов сообразил, что приличнее пройти дальше, как будто бы гуляет, и уж только от следующего угла повернуть обратно и зайти. Так и сделал. Но не дошел до намеченного угла, как вдруг решил, что достаточно показал свою независимость, – и стремительно повернул назад. Шага за три до крыльца подумал, что не лучше ли будет не идти. Ведь не ему нужно, а его хотят видеть, а ведь ему-то что ж за дело? Однако он остановился у крыльца. А раз остановился, то как не зайти? Еще, может быть, кто-нибудь видел, как он стоит у крыльца. Не войти, подумают, побоялся. Внезапно покраснел от этой мысли, взбежал на ступеньки крыльца, дернул медную ручку звонка и поспешно скрылся от предполагаемых наблюдателей за незапертою нижнею дверью.

В первой комнате, куда вошел он из прихожей вслед за отворившею двери горничною, попалась ему навстречу старшая дочь хозяина, Анна Алексеевна, молоденькая и миловидная девушка, предмет его тайных мечтаний. Он никогда не пользовался ее вниманием: застенчивый с барышнями, Неты он даже побаивался, считал ее насмешливою, хотя она была только смешлива. Но такой суровости, как сегодня, раньше никогда не бывало: Нета едва глянула на него, едва кивнула головою на его почтительный, неловкий поклон, презрительно отвернулась и молча прошла мимо. Горничная насмешливо улыбалась. Шестов упал духом и тихонько побрел в одну из гостиных, где горничная предложила ему подождать барина. Ждать пришлось минут двадцать, и это время показалось очень длинным.

Солнце стояло еще не высоко. В гостиной, небольшой, в два окна, с цветами у окон и по углам, с темною мебелью, было светло и грустно. Сквозь закрытые двери из внутренних комнат не слышно было движения и голосов. Шестов несколько раз порывался уйти, несколько рая подходил к дверям – и оставался. Наконец совсем уже собрался уходить и пошел из комнат. Но через две или три комнаты встретил Мотовилова.

– А, это вы, – сказал Мотовилов, на ходу подал руку и пошел впереди.

Мотовилов высок и тучен. Привычка на ходу слегка раскачиваться. Небольшая голова, – низкий покатый лоб, – седеющие, кудрявые, густые волосы; борода клином, полуседая. Затылок широкий, скулы хорошо обозначены. В разговоре слегка наклоняется одним ухом к собеседнику, – глуховат.

Указал Шестову кресло у преддиванного стола и сам сел на кресло по другую сторону. Пеструю скатерть озаряли косые лучи солнца; на ней стояла глиняная красная пепельница в виде рака и невысокая тяжелая лампа. Мотовилов постукивал пухлыми пальцами по скатерти. Шестов молчал и жался.

– Я хотел с вами поговорить о деле Алексея Иваныча, – начал Мотовилов, – вы вместе жили, вам это лучше известно. Вы как думаете, виновен он или нет?

– Я не знаю, – нерешительно отвечал Шестов. – Он сам говорит, что невиновен.

Мотовилов строго посмотрел на Шестова и заговорил с растяжкою:

– Такс. Признаться, мы все больше расположены верить Алексею Иванычу, чем этой девице. Алексей Иваныч, как говорится, ни мухам ворог. Но очень нехорошо, что ваша тетушка позволила себе дать такое показание. Очень жаль это.

– Да, но я-то при чем же? – сказал Шестов и весь зарделся.