Эдгар покраснел от досады. Это была уже вторая попытка унизить его в глазах друга. Для чего она это делала? Зачем она так старалась представить его ребенком, которым — в этом он не сомневался — он перестал быть? Очевидно, она завидовала ему и намеревалась отнять у него друга. И это, наверное, она нарочно повела его по другой дороге. Но он не допустит, чтобы с ним так обращались, — он ей это докажет. И Эдгар решил ни слова не говорить с ней сегодня за столом и обращаться только к другу.
Но эта уловка не удалась. Случилось то, чего он меньше всего ожидал: его борьба осталась незамеченной. Да, они его как будто не замечали; еще вчера он был в центре их внимания, теперь они разговаривали между собой, шутили, смеялись, как будто бы он сидел под столом. Кровь бросилась ему в лицо, комок подступал к горлу, дыхание стеснилось. С ужасом он понял свое бессилие. Он осужден спокойно сидеть и наблюдать, как мать отнимает у него друга — единственного человека, которого он любил, — и выражать свой протест одним только молчанием. Ему казалось, что он должен вскочить и застучать кулаками по столу. Только для того, чтобы они заметили его присутствие. Но он сдержался, положил нож и вилку и не дотронулся до еды. Однако и этот упорный пост долго оставался незамеченным, и только когда подали последнее блюдо, мать обратила внимание и спросила его, не болен ли он. «Противно, — подумал он, — у нее только одна мысль, не болен ли я, все остальное ее не касается». Он коротко ответил, что у него нет аппетита, и она этим удовлетворилась. Ничем, решительно ничем он не мог привлечь к себе внимание. Барон как будто совершенно забыл о нем; по крайней мере, он ни разу не обратился к нему. Что-то горячее закипало у него в глазах, и ему пришлось прибегнуть к детской хитрости — нагнуться за брошенной на пол салфеткой, чтобы скрыть слезы, которые потекли из глаз, оставляя на губах соленый след. Наконец обед кончился, и он вздохнул свободно.
Во время обеда мать предложила совместную поездку в Мариа-Шуц. Эдгар закусил губы. Ни на минуту она не хотела оставить его наедине с другом. Но дикая ненависти поднялась в нем, когда она сказала, вставая из-за стола:
— Эдгар, ты забудешь все, что проходили в школе, ты бы посидел немного дома и позанимался.
Снова детская рука сжалась в кулак. Она не переставала унижать его перед другом, все время напоминала, что он еще ребенок, что он должен ходить в школу и что его только терпят среди взрослых. Но на этот раз ее намерение показалось ему чересчур прозрачным. Он не ответил и только отвернулся.
— Опять он обижен, — проговорила она, улыбаясь и обращаясь к барону. — Неужели так ужасно посидеть часок за работой?
И вот — сердце как будто захолодело и остановилось — барон, называвший себя его другом, еще так недавно смеявшийся над его домоседством, сказал:
— Ну, позаниматься часок-другой было бы не вредно.
Что это, сговор? Неужели они оба в союзе против него?
Гневно сверкнули глаза ребенка.
— Пана запретил мне заниматься. Папа хочет, чтобы я здесь поправлялся, — бросил он со всею гордостью своей болезни, в отчаянии цепляясь за авторитет отца. Он произнес это как угрозу. И удивительно: эти слова произвели на обоих неприятное впечатление. Мать отвернулась и нервно забарабанила пальцами по столу. Наступило неловкое молчание.
— Как хочешь, Эди, — сказал, наконец, барон, принужденно улыбаясь. — Мне экзаменов не сдавать, я давно провалился по всем предметам.
Но Эдгар не улыбнулся этой шутке, а посмотрел на него таким испытующим, проницательным взглядом, как будто хотел заглянуть ему в душу. Что случилось? Что-то изменилось в их отношениях, и ребенок не мог понять причину. Беспокойно блуждали его глаза. В его сердце быстро стучал маленький молоток: в нем пробудилось первое подозрение.
ЖГУЧАЯ ТАЙНА