Том 1. Уездное

Насос хлюпал, хрипел. Огонек в фонаре силился, подскакивал и задыхался — но больше не рос. Это ничего: зато наверно — если поглядеть издали…

Но все то же издали: над подслепым маленьким огоньком и снизу и сверху — на тысячи верст — мерзлая тьма. И от огонька — будто еще кромешней, еще чернее.

В лихорадке Марей изо всех сил, отчаянно закачал насосом.

— Бр-рязг! — треск сверху. Огонек взметнулся, ослепил — на голову Марею какие-то верешки, оскрётки — и конец: тьма.

Невидимые в темноте — окружили, задергали, затуркали Марея.

— Дурачо-ок! С фонариком супротив ночи.

— Дурачо-ок! Над ним потешаются, он… Белоголовый медведь встал на дыбы — и попер с ревом:

— Кортому… Где Кортома? А-а-а, тут? Ты зачем меня обманул? Ты мне зачем про фонарь? а? Ты — зачем, а?

— Легонько, брат, легонько. Ты ори любезно. Ну что же — фонарь? Таких твоих пяток — и довольно светло будет.

— Не надо мне довольно светло! Не желаю довольно светло! Уб-бью!

Как огонек — из всех сил взметнулся Марей — бррязг! и потух, и только мерзлая тысячеверстная тьма.

Из-за тысячи верст — голос Кортомы:

— …Жена твоя жить ко мне, по хозяйству… ну вообще. А если там насчет денег или материалов — так я не кто-нибудь, сам знаешь…

Пелька нагнулась, жадно заглядывает в лицо Марею: уж теперь… уж сейчас… Но Марей молчит.

— Вот и вся недолга. Ну, что же, красавица… да где же ты, эй?

Нету. Кортома один. Ну, до чего же взгальные женки эти — вот раскуси пойди.

Однажды — давно это было — все было давно… Однажды шел Марей, ружье было заряжено на медведя, пулей, и вдруг — гусь из-под ног. Стрельнул прямо в шею гусю, отстрелил голову напрочь. Головы нет — а с разлёту еще машет крыльями гусь, еще сажень пролетел и уж тут гокнулся оземь.

С разлёту — еще махал крыльями Марей, еще махала крыльями Пелька.

Лед растаял. Всё в серебре — море мурлыкало под солнцем. Неслышно заскользили паруса: время рыбачить. И рыбачили Пелька с Мареем, как все, но по-другому глядели в голубую глубь.

Лебеди прилетели, затрубили в печальные трубы; гуси закагакали на тихих озерах. Втроем бродили в лесу. Пелька, Марей и белая Мареева лайка. Но вежи не ставили, как в прошлом году: ночевали в избе.

Случалось — Марей где-нибудь впереди, Пелька идет сзади его, одна, подымет ружье и водит кругом. Никакой дичины и нет будто, а водит, берет на мушку. Нет, опустила.

— Не могу…

— Ты чего? — оглянется Марей.

— Нет, ничего. Я так.

Вдали залилась лайка. Пелька слышит — лайка крикнула на своем, лаячьем, языке: гуси! Надо идти…

Били гусей. Коптили полотки на зиму — будто и правда еще жить зиму. Рыбачили. С разлёту летели сажень.

Близко Спаса пошли медвежьи свадьбы. Ходили медведи парами, тройками. Потянулись из становища промышлять медведей.

— Надо и нам тоже… — Брови у Пельки крепко стиснуты. — Деньги-то все профонарили.

— Ну что же: по мне, хоть завтра,

— Я вчера одного встретила вовсе близко — где у нас вежа стояла. Да только ружье было с дробью.

— Ну что же: пули есть.

Встали на заре, раным-рано. Мох — седой: издалека уж дохнула неумолимая осень, первый зазимок. Деревья — червонные, розовые, золотые: осенний убор. У Пельки в рыжих волосах — зеленый можжевельный венок.

— На, зарядила…

И тяжелая же, должно быть, Мареева принаследная пищаль: дрожит у Пельки в руке, или так ослабела, извелась женка? Да, пожалуй, это.

Мареева кипенно-белая чайка путается у Пелькиных ног, поглядывает вверх умным глазом: «Я знаю». Пелька долго ведет с ней молчаливый разговор, поглаживает пушистую шею.

— Ну, будет… Вперед!

Примятый мох, щепки, зола. Да, тут вежа: давно.

— Марей!

— Ну?

— Вот уже… лайка, слышишь? Марей!

Раздвинулись, как занавес, зеленые сестры-сосны: поляна. В нос вдарило острым медвежьим духом: на поляне на дыбах стоял медведина и играючи отбрасывал лайку. Лайка совсем остервенела: кидается, воет, визжит.

— Марей — ты. Я потом… Ну — скорее…

Да, прошло время — не надеется на себя Пелька, руки дрожат, что поделать.

Неспешно Марей поставил свою пищаль на развилку, подпустил на десять шагов: с десяти шагов под лопатку — верное дело.

— Бух! — разошелся дымок — качнулся медведь — сейчас рухнет…

Но не рухнул: взвыл — и, огребая лапой больное место, прямо на них.

Что ж это: ведь с десяти шагов. Разве только дробь? Господи…

— Дробь… — кивнула ему Пелька. — А мое не заряжено.

Понял Марей всё. Вдруг — солнце — рыжее пятно — жить…

— Ложись! — крикнула Пелька. Не двигаться — медведь зароет, уйдет: мертвечины боится. Только не шевельнуться, не дышать…

Урча обнюхал медведь, толкнул Марея лапой: нет, неживые. И стал быстро забрасывать мягким мхом. Навалил могилу — большую. Отошел, поглядел.

Задыхаясь, двигается Пелька все теснее — губами в губы, как давно — в веже…

«Ишь ты, а еще шевелится мох-то?» — Медведь подошел, подвалил еще мху, накидал земли, сверху сам сел: зализывать рану. Кипенно-белая лайка остервенело визжит, цапает сзади, мешается.

Сердито давнул лайку лапой, сгреб ее с брюха — белую с красным, отшвырнул в куст. Серьезно, долго глядел вниз, на могилу.

Нет: мох не шевелится. Пожалуй, можно идти.

1918

Пещера