Том 1. В краю непуганых птиц. За волшебным колобком

– Всю ночь читали, – перехватил опять от учителя свой рассказ Алексей Ларионович. – С тех пор стали собираться, углубляться. Разуметь – разумею, что притча, а без привычки-то на себя переводить не смею, не знаю, где ущипнуть. Раз как-то читаю: «Был глагол единый, аз же слыхал от двоих». Мне какая-то разница помстилась, ровно не эдак лежит Писание, нет ли тут крючка. Ночью уж не молюсь больше, а лежу и перебираю: вот оно что, вот оно что. Дальше – больше, и стал на лету ловить, разум у меня другой стал, свой выговор. Как стал разуметь притчу, глянул на богов-то деревянных. Не надо, будет! Одну по одной стал я незаметно от жены наверх уносить, под карниз прятать. А у меня их много, иконы все дорогие. Перва вынес поновее, похуже, потом постарше. Тут жена замечать стала. «Ты куда это, – спрашивает, – божество переносишь?» – «Какое, – отвечаю ей, – божество, это идолы». Глядит на меня и плачет: «Ларионыч, никак же ты рехнулся?»

А я все ношу и ношу по одной. Последнюю вынес – родительское благословение.

И великая тягость отпала. Сердце отпыхло. Учу жену: нельзя молиться, это грех. Плачет и все свое: «Ты, Ларионыч, рехнулся».

Стал замечать за женой: по ночам пропадает. Проснусь – нету. Что бы такое? Выхожу ночью на двор – в боковушке огонек. Глянул в щелку, а она расставила божество-то деревянное и вот молится, вот молится и стонет.

Рассказчик на минуту остановился, закурил.

– По перву, – сказал Дмитрий Иванович, – баба всегда не рада, как очень прытко молишься, а потом уже схватится. Бабий рассудок, известно. Что молодуха-то, – мигнул он хозяину, – маленько прихватывает еще?

– Я отстала.

– Да ты никогда и не приставала! – крикнул на нее Алексей Ларионович. – Разве ты можешь такую муку вынести, что муж – разум твердый. Молчи… Думаешь, легко было, так ли я молился, как ты… Ну, хорошо…

Глянул я на жену, как она плачет да стонет. И такая же тут меня ревность взяла. Подбежал к ней, схватил родительское благословение да как со всего маху гокну. Надвое расколол. Жена вскочила, пробежала от меня маленечко так, рысью, и пала без памяти. А я всех обрал – и за ящик.

Наутро приезжает ко мне господин какой-то. «Что, – спрашиваю, – ваша милость?» – «А нет ли, – говорит, – икон продажных?» Вот, думаю, продать бы. Да не посмел: жена возле вертелась. «Нет, – говорю, – ваше благородие, я боюсь». А сам тихонько велел ему поутру приходить.

Не худо, размышляю, продать. А ночью взяло раздумье: страшно чего-то. Встаю поутру: нет, сам не буду грешить и людей не стану вводить в сомнение.

Пока жена спала – переколол. Связал, положил за санями. Завтра, думаю, в печке сожгу.

А господин тот пришел. «Как, – спрашивает, – продашь ли?» – «Нет, ваше благородие, поберегу». – «Ай, – спрашивает, – опять оборотиться думаешь?» – «Нет», – и показал ему за санями. – «А…» – говорит и пошел молча.

Тут жена подбежала, увидала, грохнулась. «Ладно, – говорю, – матушка, простись». Покидал в печку и затопил. Очувствовалась, бежит на улицу, смотрит на дым, не будет ли чуда. При пожарах, когда иконы горят, столбы на небе бывают. Дрожит, глядит: «Экой же дым, – говорит, – как и из других печек». – «Дура, – отвечаю ей, – дрова – дрова и есть».

Еще рассказ, и еще, и еще про свое согласие. Про другие согласия. Про какую-то деревню, где все до одного человека «покидали в реку» божество и теперь живут с пустыми божницами.

Во имя чего же это? Что значит теперь эта их. новая жизнь?

Гляжу на собеседников. Лица обыкновенные, деревенские, с хитрецой и лукавством. Нет и следа того раскольничьего аввакумовского рыцарства, которое я видел у староверов в Ветлужских лесах. Кажется, будто после их духовного возрождения одновременно совершилось и ухудшение плоти.

– Не понимаю, – говорю я им, – совершенно не понимаю, для чего вам нужно было принимать всю эту «муку»? Как вы живете?

– Так живем.

– А дети?

– Детям что. Мы за них муку приняли, мы их освободили. Живут без заботы.

– Подати платите?

– Платим.

– В солдатах служите?

– Служим.

– Если заставят повесить невинного человека?

– Повесим. Потому отдай богово богови, кесарево – кесареви. Это не мы повесим, а наши руки по чужому приказу.

– Но где же вы-то сами?..

– Мы в себе: Дмитрий Иванович в себе, Алексей Ларионович в себе, Николай Андреевич в себе, все разные, все по-своему…

Ничего не понимаю. Гляжу на них, мысленно сопоставляю их с теми староверами, которые умирают в лесу, боясь тронуть ягоду и гриб, потому что вокруг него лежит цепь антихриста – кесаря. Там за плоть умирают, тут за дух уходят куда-то так далеко, что плоть живет сама по себе. Дух сам по себе. Плоть сама по себе. Там хоть невидимая, но церковь, здесь освобожденное и… нелепое «я».

– На что же оно вам нужно, такое «я»? Что хочет каждый из вас для бога, для себя, а не для кесаря?

– А по нашей воле, так за великий грех и страх считаем обидеть другого человека, – говорит Дмитрий Иванович, и лицо его становится таким же значительным, как тогда на Светлом озере, когда я услыхал от него: «Бог – Слово, бог – Дух».

– Верно. За великий страх и грех, – говорят все немоляки.