Том 1. В краю непуганых птиц. За волшебным колобком

Доктор передал нам и несколько тяжелых случаев, как однажды муж обезумевшей дамы выбежал за ним на лестницу, упал на колени со словами: «Доктор, если вы не спасете Ляльку, жена, не перенесет, спасите!» А вот что только вчера случилось в генеральской семье: доктор целую зиму лечил кошек у генеральши, ничего не помогало, кошки хирели; вчера генеральша сама заболела, стала упрекать врача. «Что я могу сделать, – ответил он, – вашим кошкам вреден Петербург, не в моей власти изменить климат!» – «Почему же раньше вы не сказали об этом?» – удивилась генеральша. И тут же стала снаряжать кошек к Крым.

Доктор еще много рассказывал подобного. Этой интимной потребностью очеловечить животное он объяснял нам необычайный успех в этом сезоне легенды о лошадях, извлекающих кубические корни.

На другой день, когда я сидел в вагоне, вижу, несут золоченую клетку, вероятно, с этими самыми больными генеральскими кошками. Я поехал, и кошки со мной поехали в Крым.

Необыкновенными цветами убранною представлял я себе на юге весну, и цветы эти пахнут особенно: понюхаешь – и сразу о всем догадаешься и вспомнишь свое такое далекое, последнее, что уже не себе одному, а всем равно мило и чего из-за привычки никак не доищешься в обыкновенных наших деревенских летних цветах. Мой друг хвалился своим садом в Крыму, писал мне, что сотни сортов развел он себе роз, каких я еще никогда не видал; в саду деревья посажены необыкновенные, с такими большими цветами, что ранней весной, когда листьев на дереве еще нет, от одних этих цветов под деревом тень, как у нас в июле от лип. Есть магнолии, американские бамбуки, итальянские кипарисы, вавилонские ивы, араукарии, допотопные растения, раины высотою до звезд, но самое главное – веллингтония, дерево жизни, вечно живет и растет, если погибает, то не от себя. Под этим деревом его детки Соня и Костя бегают теперь безгрешные, как Адам и Ева в раю. Родились они еще в Братовке, но ничего не помнят, не знают, что такое ржаная солома, соха, мужик, береза, карась, куколь в овсе, кувшинки в болоте. Мир для них на юге – синее море, где на зеленых островах живет какая-то Маговей-птица, а на север – стена Яйлы и прямо за Яйлою – какая-то Москва, тоже похожая на голубую Маговей-птицу. Райский сад, горы и море, теплое, синее, где некогда жили эллины, – чего же больше?

«Мы здесь, – писал мой друг, – будто на том свете, в раю; все, что было лучшего, осталось с нами, но преобразилось. Моя жена теперь здорова, но так, что вернуться не может на родину. За жизнь свою благодарит бога и благословенный край, а мы все, конечно, с ней. Приезжай непременно!»

Друга своего я послушался, поехал, поздно ночью прибыл в Коктебель и, утомленный дорогой, крепко заснул. Только в детстве и в путешествии бывает так, что заснешь и утром, просыпаясь, не знаешь, где раньше был, откуда пришел, только чуешь сквозь сон что-то невиданное и прекрасное.

– Скажите, в какой я стране?

Отвечает кто-то голосом моего старого друга, называет, как бывало на охоте, коротким медвежьим именем. Значит, я просыпаюсь в Братовке, в лесном шалаше.

– Где мы с тобой, в каком лесу?

– Ну, вставай, будет тебе бормотать!

И я пробудился ранней весной, перед открытым балконом, на берегу синего моря, в кругу своих, все равно что родных, людей.

Руки мои стали больше и сильнее, чем у самого Геркулеса, я охватываю этими руками весь горизонт синего моря, прижимаюсь грудью к родимой матери – морю; как море, спокоен и силен, все тут мое: мои чайки, мои буревестники летают над морем, мои дельфины играют, мои волны выбивают из черных скал разноцветные камни.

Здесь и бабушка, все такая же старая, вечно седая бестужевка. Она все любила на свете и ненавидела только, но Некрасову, какое-то очень далекое от ее жизни начальство. У нас в памяти остались от этой ненависти только прекрасные, целомудренные некрасовские стихи. По-прежнему она теперь своим внукам Косте и Соне показывает каких-то пришпиленных жуков. Когда-то ученая женщина собирала с нами серых жуков; время все шло, бабушка поседела и осталась такой навсегда, а жуки становились все милее, краше и вот теперь сияют, переливаясь на солнце всеми цветами; и море в цветах, и горы в цветах, вокруг нас носятся в свете солнца невоплощенные души цветов, и мы с ними новые, прощенные.

– Море, – говорит бабушка, – здесь лучше всего: подойдешь к нему, и всегда оно тебя успокоит. Другие в церкви находят утешение; те счастливые., знают, что со своими опять встретятся. А все наше старушечье горе отчего? Знаешь наверно, что уйдешь и никогда уж со своими не встретишься. Вот подойдешь к морю тогда, и оно чем-то всегда успокоит.

Но где же обещанный сад? Вот я вижу только маленькое, розоватыми цветами покрытое дерево и совершенно без листьев. У нас цветы бывают на зелени, здесь почему-то одни цветы.

– Листья здесь не торопятся, – объясняет мой друг, – здесь тепло, успеют; это миндаль.

Садовник Асан поливает маленькое, в аршин высоты, миндальное дерево; под горой вижу еще одно такое же, но то не цветет. Почему то не цветет?