Том 1. В краю непуганых птиц. За волшебным колобком

Православные расходятся в недоумении. Кругом говорят о нарезке, а в манифесте ничего не сказано. Да быть того не может, это поп замалчивает.

– Слышал, как он об смуте-то неявственно читал. Известное дело, замалчивает.

– Фекла, – спрашиваю знакомую бабу, – слышала, что в церкви читали?

– Как же, слышала, батюшка, слышала, явственно читал.

– Ну говори, что поняла.

– Все поняла. Читали: царь польский, князь русский… и еще… Да, да, вспомнила: литовский царь. А потом еще сказал: все-ми-лос-ти-вей-ше. А под конец совсем явственно: протчая, протчия и протчие.

Как я укреплял тещу Никифора *

1. Молодая пустыня

Никифор – жидкий мужичонко со светлой бородкой. В рубашке, я знаю, он – худой-прехудой и похож немного на Мефистофеля; теперь же, в нагольном полушубке, выглядит ощипанным козлом с остатками бороды. В глаза такой мужик смотреть долго не может: что-то прималчивает, к чему-то прислушивается.

– Ну, и дорога! – говорю я.

– Никуды, – соглашается он.

До сих пор весна и осень превращают наши дороги в топь невылазную. То грязь, то раскиселевшие сугробы. Когда грязь – мажешь ее широкими полозьями, когда сугроб – месишь месиво. Заехали в лог, полнущий воды.

– Ноги вверх! – советует Никифор, а сам лезет прямо в топь в своих чудесных «амбурских» сапогах.

То лошадь провалится, то мужик. Боимся, как бы лошадь ногу не сломала.

– Дорога, нечего сказать!

– Дюже, дюже неспособно. Удивительно голо кругом. Вехи и те повалились. Boт она молодая пустыня!

Выбрались из лога на пригорок, вмазались в грязь.

– Неспособно. Лошадь угрелась. Не сгонишь.

Вся эта равнина, как траншеями, прорыта длинными балками. Со склонов бегут в них ручьи, совсем невинные и славные на первый взгляд. Бежит такой ручеек и вдруг скроется в черной рыхлой земле; но, невидимый, слышен: будто где-то на скотном дворе молоко цедят. Так овраг начинается. Все склоны изрезаны красными оврагами.

Идешь иногда весной по зеленому склону, и радуешься, и думаешь: для чего непременно деревья, – наши крестьяне любят простор и зеленую даль? И вдруг земля раскрывается под ногами, не зеленое, а красное в глубине, и дрянь какая-то сочится на дне. Будто болячки в анатомических атласах. Бывает, сойдутся так к одному месту четыре-пять таких оврагов, и вот, если спуститься вниз, в нашей равнине – горы, глиняная Швейцария. Бывает, тут сохранится еще узенький гребешок – прежняя дорога, по этому гребешку, расскажут, лет пять уже не ездят и даже мертвеца боятся носить, ходят только к обедне.

– А давно ли, – разведут руками, – была тут славная и близкая дорога!

Поставить бы плетенку на пути первых ручьев, и ничего бы не было.

– Почему вы этого не сделали? – спросишь в одной деревне.

– Да ведь это тем нужно было сделать, – покажут рукой на другую деревню.

А те покажут сюда и скажут:

– Энтим нужно было позаботиться. – Или просто: – Так, не заведено отцами.

В этой молодой пустыне люди еще не жили сознательно, а сколько испорчено на веки веков! Сколько на этой прекрасной, черной земле всяких ссадин и болячек. Сколько тут чья-то рука неуклюжим долотом долбила и бросала, долбила и бросала. Если такая мать, то какие же должны быть дети?

И бог послал нам поглядеть на детей. На пути – избушка караульщика помещичьего хутора. Лошадь измучилась, качается.

– Заедем?

– Прикоротимся.

Старика дома нет, только жена его и дочь, с глазами смелыми, но голыми, без стыдливости. Старуха мелом отмечает семнадцатый утренник. Молодая люльку качает, спрашивает нас, – будет ли война? Она – солдатка.

– Нет, – успокаиваю я, – войны не будет, солдат вернется.

– А хоть бы и не вернулся! – смеется женщина.

– Вот что! – удивляюсь я и подзываю к себе девочку посмотреть, отчего у нее такой неестественный румянец на щеках.

– Краской накрасила! – говорит она и глядит так же смело, как и мать.

– Как же без отца-то, – спрашиваю я мать, – если он не вернется?

– Это не его, – смеются бабы, – это – еще девичья.

– А вот эта?

– Эта – его, солдатская.

– А в люльке?

– Эта – после. А вот война будет, так и вдовьи пойдут. Все хохочут: старуха, молодая, девочки, Никифор. Семья какая-то голая, будто овраг.

– Смелые! – говорю я Никифору, выходя из избы.

– Артельные! – ответил он, – На артели сделана, в артели росла: тот дерганет, тот щупанет, – баба молодая. Вот и рожает. А дети у ней частые.

– Как же они будут жить без отца, если тот не захочет вернуться?

– Не вернется. Отписал уж им. Плохо: от земли отвыкли, землю им не пересилить. Охоты не хватает на землю.

– Куда же денутся дети?

– Да так… Как Сережкины: подросли и кто куды. Так и тут: одни будут рожаться, другие подходить, третьи отходить…

– Без конца!

– Так и пойдет чередом. Откормит грудью, завихрится и опять рожать, и опять кормить, а те подрастать и отходить, подходить и отходить.

2. Никифор и его теща