Том 1. Волшебный рог бюргера. Зеленый лик

в жизни моей, когда 6 я не видел его во сне... Медленными шагами, навроде рака, попятился я задом наперед в память, гори она огнем (уж больно разобрало, с каких это пор, думаю, повадился он ходить до мине), и вот гляжу — юность пред взором моим пролетает, малолетство, даже дитем себя увидал, а после — хлейбн — еще дальше забрался, в прежнюю мою жизнь; там я тоже был сперва зрелым мужем, которого б ни за что за Лазаря Айдоттера не признал, потом — вьюношем, дитем и... и пошло-поехало сызнова: старец делался мужем, муж — вьюношем, вьюнош — дитем, дитя — старцем, старец — мужем и долго ходил я так, ракообразно, по кругу, но Он всякий раз был при мне, в одних и тех же летах, и выглядел точь-в-точь, как незнакомый странник у мине за столом... Ясно дело, глаз я с него не спускал, смотрел за всяким его движением и что он делать начинал; когда б не знал я его за Элийоху, то и ничего особого, еврей как еврей, а так я брал каждое его слово и начинал думать, и оно становилось для моих мыслей большим смыслом. На столе стояли две свечки, таки вот он разговаривал всяких умных разговоров, а после взял и поменял их местами, и, слушайте сюда, все в мне враз перевернулось, и стал я тут известным, что это в мне переставил свечки, левая сделалась правой, а правая — левой; от тех пор мине будто подменили — другой человек, мешугге[191], как болтают у нас в общине. С чего бы ему свечи в мне переставлять — долго не мог я того взять в толк... Долго... пока не убили мою жинку и деток... Хочете знать, господин дохтур, с чего моя Берурья взяла называть его Хадиром Грюном?.. Говорила, будто он сам ей про то сказывал.

   — И потом он вам никогда больше не встречался? - спросил Сефарди. — Вы ведь, кажется, упоминали, что он посвятил вас в меркаву — второй, тайный закон Моисея...

   — Встречался?.. — переспросил Айдоттер и провел рукой по лбу, как будто только сейчас до него стало доходить, чего от него хотят. — Встречался... Коль раз он был однажды при мне, то как бы стал уходить прочь? Воистину, он завсегда при мне...

   — И вы его постоянно видите?

   — Зачем, чтоб я видел его? Таки нет, я не вижу его.

   — Но ведь вы же сказали, что он все время с вами. Как следует вас понимать?

Старик пожал плечами.

   — Мыслями этого понимать не начнешь, господин дохтур.

   — А не могли бы вы объяснить мне это с помощью примеров? Ну, скажем, каким образом наставляет вас Илия — вы беседуете с ним или это происходит как-то иначе?

Айдоттер усмехнулся.

— Если вы радостный, радость при вас? Да. Ясно дело. Но ведь вы ж не можете видеть вашу радость и слышать тоже не можете... Таки вот...

Сефарди молчал — конечно, его духовный мир и духовный мир старика разделяла непреодолимая бездна, но, если подумать, многое из того, что он услышал сейчас от Айдоттера, соотносилось с его собственными теориями о дальнейшем духовном развитии человека; он сам всегда склонялся к мнению — и не далее, как вчера в Хилверсюме высказывал его, — что путь к совершенству следует искать в религии и вере, и вот сейчас, обнаружив здесь, в тюремной камере, живой прообраз своего абстрактного идеала, воплотившегося в лице старого юродствующего еврея, почувствовал себя шокированным и даже несколько разочарованным. Да, конечно, нерушимое спокойствие Айдоттера, о монолит которого разбивались любые житейские бури, спокон веков терзающие несчастный человеческий род, делало его неизмеримо богаче простых смертных, казалось бы, можно было только позавидовать подобной душевной неуязвимости, и все же доктор внезапно понял, что ни за какие блага не хотел бы оказаться заживо погребенным в таком жутковато непроницаемом панцире.

Сомнение уже точило его, а прав ли он был вчера в Хилверсюме, когда так упорно ратовал за путь слабости и смиренного ожидания грядущего спасения?

Всю свою жизнь Сефарди провел среди достатка и роскоши, которым, впрочем, не придавал никакого значения, вдали от людей, погруженный в книги и научные занятия, сейчас же ему вдруг показалось, что за долгие годы добровольного затворничества он что-то проглядел, упустил, может быть, самое главное...

Говоря честно, разве он стремился к Илие, разве жаждал его пришествия, как этот бедный русский еврей? Нет, он лишь воображал, что жаждет, — просто книги внушили ему необходимость некой духовной жажды, без которой невозможно пробуждение к сокровенной жизни. Но вот перед ним тот, кто реально утолил свою жажду, а он, не знающий ничего, кроме мертвой книжной буквы, все равно не желает быть таким, как этот человек.

Глубоко пристыженный, порешил доктор при первом же удобном случае объяснить Еве, Хаубериссеру и барону Пфайлю, что все его знания — это мыльный пузырь и что ему, великому книжнику Сефарди, не остается ничего другого, как подписаться под словами какого-то полусумасшедшего торговца шнапсом, изрекшего о духовных прозрениях: «Мыслями этого понимать не начнешь...»