Том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице

Сеньча, закутываясь в драный овчинный тулупчик, сказал еще злее:

— Вы, грят, вольные… Ан нетути-и!.. С кровопийцами живем. Заводы, рудники-те, пла-виль-ня золотая да серебряная, вот кровушку-то нашу кто сосет… Золото для монетки царской… Дьяволы-ы!

Гасла лучина. Падали в кадушку с водой мелкие угли.

Варвара вышла из-за занавески, задула огонь и приказала грозным шепотом:

— Молчи-ко ты, Сеньча! Дрыхни!

И опять легла рядом с Евграфом, грея его, крепко уснувшего у ее груди.

Все заснули, и только тяжелый храп нарушал горькую тишину мастеровой избы, да шуршали усатые тараканы — ели крошки на столе.

На дворе в морозном воздухе простуженными голосами перекликались сторожа у заводских стен.

А Евграфу Пыркину снилось, что он здоров, весел и силен, как и пять лет тому назад, когда пришел в Барнаульский завод работать поташником. Видел себя Евграф в раскольничьем своем поселке, на лугу, рядом с краснощекой певуньей, сестрой Дарькой.

Косит Евграф высокую, блестящую от недавнего дождя траву, поет в руках его сила, коса высоко взлетает, и трава ложится покорно у ног, пестрая и пахучая от цветов.

Радуется во сне Евграф Пыркин и даже малой думкой не вспоминает о мутном утре, когда тело будет корежить мучительный кашель, а сердобольная, ласковая Варварушка будет вытирать кровавую пену с синих дрожащих губ, приговаривая:

— Несчастненько-ой ты мо-ой!

Город Барнаул — место тихое и для трудов благоприятное

Гаврила Семеныч только кончил писать письмо приятелю — генералу в столицу. Снял очки с высокого переносья и с довольным видом посмотрел на жену.

— Выразился я сейчас так: живу я в месте тихом и для трудов благоприятном, с богатейшей природой на округе, что место сие великую пользу отечеству своим металлом приносит, а я от сего удовлетворен в полной мере.

Заходил большими шагами по ковру, то и дело втягивая ноздрей душистый зеленый табак из золотой табакерки.

— Они там в столицах думают, что ежели я гордый и несговорный нрав иногда имею, так уж ни на что и не гожусь. И-и, шалишь!.. От императора, как и от государыни императрицы, в бозе почившей, благодарность также получал. Продукция наша в гору идет, Машенька, в гору! Нынешний год мы на много десятков пудов больше руды добыли, а следовательно и серебра. У-у! Я приказал никому спуску не давать. Ни-ка-ких беглых, чтоб духу не слыхать. Наш Колывано-Воскресенский батальон государству службу несет вер-рно, а все непокорные наказание строгое понесут.

Марья Николаевна в кресле у окна разбирала шелка для куска бархата в пяльцах. Подняла голову, плохо слушая знакомые разговоры, и сказала, щуря голубые, искусно подведенные сурьмой глаза:

— День какой сегодня знаменитый, мой друг!

— Может, прокатиться желаешь?

— Да, да!.. Веринька, приготовь туалеты! Да сама одевайся.

— Каждый раз берешь ее…

— Но, mon ami… я люблю, чтоб бок у меня был от ветру защищен, боюсь простуды ужасно, а девчонка как раз и сядет сбоку.

Над плотиной и голубым, сверкающим на солнце прудом черный едкий дым туманно-грязной полосой уходит за зеленые гребни Барнаульского бора на другой стороне.

Из-за черных прокопченных заводских заборов рвался сквозь голые березы на снега перебойный разноголосый шум: визг и вой лесопилки, скрипы железа о камень из шлифовальной, гул молота и гулкие взрывы дыма из труб плавильного завода.

Возле заплеванного крыльца гауптвахты седой инвалид с красным носом вытянулся во фронт.

Марья Николаевна покачала головой.

— Как его трясет!

Гаврила Семеныч ответил рассеянно:

— К новой форме не привык. У мундирчика суконце, видно, плохо греет, вот он и подрагивает. Ха-ха! Смотри. Машенька, лекарша в какую шляпку вырядилась. Перо розовое, а шляпка рыжая, коробом… Ей богу, в дни моей юности такие носили, а она сейчас расфуфырилась!.. Ах, мимо нас она…

— Bonjour, bonjour, madame Pikardot![20] Уф, чуть не прыснул, еле удержался! Regarde, chérie! Les soldats![21] Бравые ребята. Каково в строю стоят! Cʼest parfaitement beau![22]

На соборной площади шло пешее ученье. Две роты выстроились в каре. Издали они походили на квадратный излом высокой зеленой изгороди из длинных прямых прутьев.

Подъедешь ближе — пятна лиц, повернутых в одну сторону, тесный строй зеленых мундиров, внизу чернота узких сапог, убийственно одинаковый раздвиг носков под острым углом, недвижных, будто вросших в снег.

Молоденький офицер, увидев главного начальника заводов, откинул назад тонкий стан, обтянутый зеленым сукном с позументом, и, срывая звонкий тенор, крикнул:

— Во-о фрунт!

По рядам, с мертвыми черными углами раздвинутых носков, пробежала дрожь. Лица повернулись прямо. Мгновенно взблеснули штыки — и снова все стало мертвым ранжиром: зеленое — мундиры, белое — лосиные штаны, черное — сапоги. Колывано-Воскресенский гарнизон выстроился для ежедневного ученья.

Шла маршировка. Молоденький офицер, встряхивая черным бантиком косицы, то отступая негнущимися ногами назад, то приступая ближе к мерно вышагивающей зеленомундирной массе, кричал хрипло: