Том 10. Господа «ташкентцы». Дневник провинциала

— Не беспокойтесь, mon oncle! Он знает que c’est ma manière d’emprunter[612]. Я ему уж полтора миллиона таким образом должен. Ну, черт с тобой, жид! Давай деньги!

— А деньги зе в конторе! Иван Карлыц зе их отобрал!

Ваня позвонил; на зов явился сторож.

— Mon oncle! Это тот самый курьер, который ломал со мною походы в Мадрид! Прокофьев! помнишь, как мы с тобой из Гишпании улепетывали?

— Точно так, ваше превосходительство!

— А что, небось, брат, струсил, как из ружьев-то настоящим манером попаливать начали?

— Точно так, ваше превосходительство!

— А я так не струсил. Ну, хорошо; беги теперь к Карлу Иванычу и скажи ему, чтоб списал сорок рублей со счета Ерошки и записал в мой! Et maintenant, l’affaire est bâclée! Je suis plus riche de quarante roubles, et le juif est plus pauvre de la même somme — là est tout le secret de l’opération![613] — продолжал Ваня, обращаясь ко мне.

Затем он взял из рук почтенного еврея лист вексельной бумаги и совершенно отчетливо написал: «Я, нижеподписавшийся, обязуюсь уплатить христопродавцу Ерошке, или кому он прикажет, пятьдесят тысяч рублей, сроком от нижеписанного числа, когда мне то заблагорассудится. Fait à St.-Petersbourg, ce 19 Janvier[614], в год от разорения Иерусалима 50 001^*. К сему заемному письму Aliéné chronique Jean de Potzéloueff[615]руку приложил».

— Ce n’est pas plus long que ça![616] — сказал он мне, показывая вексель.

— Ну, а теперь, Ерошка, — брысь! Бери вексель в зубы, и чтоб духу твоего не пахло! Ainsi, vous connaissez le secret de mes opérations financières, mon oncle![617] — продолжал он, когда еврей вышел, — que voulez vous! Nous tous, tant que nous sommes, nous ne faisons pas autrement![618] Не дают, подлецы, на других условиях! Да ведь и я тоже не промах. Да́-с, любезный Ерошка, тут еще будет судоговорение! Вы заметили, mon oncle, какую я штуку выкинул! «Обязуюсь заплатить, когда мне то заблагорассудится!» Ха-ха! Когда заблагорассудится! Да-с, тут еще будет… су-до-го-во-ре-ние! — И он так блаженно улыбался, говоря это, что мне невольно пришло на мысль: Ваня! о, если б ты всегда был помешан!

— Однако мне уж время проездку делать! надеюсь, mon oncle, что вы не откажетесь присутствовать при этом?

Мы прошли в большую залу, где была устроена гимнастика. Больные отчасти прогуливались в саду, а отчасти разбрелись по нумерам, и потому зала была пуста. Только один субъект, в куртке, в рейтузах, в кавалерийской фуражке без козырька и в грязновато-белых замшевых перчатках на руках, прохаживался взад и вперед по комнате, заложивши одну руку за спину. Это был меланхолик, юнкер Потапенко, добровольно принявший на себя роль ординарца при Ване. Он ожидал нас и при нашем появлении вытянулся и сделал рукою под козырек.

— Тесноват немного у нас манеж, — сказал мне Ваня, указывая на залу, — серьезная проездка просто немыслима, а между тем требуют, чтоб солдат исполнял почти все то, что исполняется в цирке. Оттого-то все и идет у нас так себе, clopin-clopant[619]. Благих намерений пропасть, а исполнение — швах. Просто жалость смотреть на лошадей, как они путаются. On ne veut pas comprendre que la bête doit avoir de l’espace devant elle![620] Грустно. Людей у нас нет, mon oncle! таких людей, которые могли бы понять! А впрочем, что же тут толковать! ведь мы с вами людей не сделаем! Позвольте-ка мне лучше рекомендовать моего коня — жеребец Исполнительный! А-с? каков круп?!

Он указал рукой на деревянную, обшитую кожей и утвержденную на двух треножниках кобылу, служившую для каких-то гимнастических целей. Но он очень серьезно принимал ее за настоящего коня, потому что потрепал ее рукою и даже слазил посмотреть, что у нее под брюхом.

— У лошади, mon oncle, голова должна быть сухая, нога как стальная, круп круглый, широкий, как печь, c’est l’essentiel![621] Лошадь, которая имеет круп остроконечный…

Но вдруг речь его порвалась, и лицо, дышавшее приветливостью, потемнело. Он молча поманил указательным пальцем несчастного Потапенко, который ни жив ни мертв, словно неслышный зефир, подлетел к нему — и замер на месте, держа руки по швам.

— Это видишь? — с неизреченной непреклонностью во взоре и голосе спросил Ваня, указывая на какую-то неизмеримо малую величину, темневшуюся в виде пятнышка под воображаемым хвостом, — опять хвост не подмыт?

Потапенко, не переменяя положения, скосил глаза в указываемую сторону и проговорил:

— Виноват, ваше превосходительство! Вчера выпивши был!