Том 10. Мертвое озеро

— Мы стали закусывать и пить чай. За закуской товарищ Винтушевича упрашивал меня выпить вина, а за чаем — подлить рому, но я отговаривался, что ничего не пью. Наконец Винтушевич велел подать бутылку шампанского, от которого отказываться мне было совестно, хотя до тех пор, при строгости покойного отца, я вовсе не имел понятия ни о каком вине. После двух-трех бокалов я сделался весел до того, что не знал ничего в мире добрее и любезнее моих милых собеседников. Они рассказывали мне о Петербурге; я с жадностью расспрашивал о художниках и рассказал всё, зачем и с чем еду в Петербург. Потом мы стали играть в карты для препровождения времени, которого было еще много до ночи. Не стану рассказывать весь ход игры; всё это до сих пор мне самому непонятно, и я приписываю именно наказанию божию. Не более как в час я проиграл почти половину тех денег, которые вез с собой. Досада, раскаяние меня мучили страшно. Я отказался продолжать игру.

— Жаль! — сказал Винтушевич. — Мне вовсе не хотелось бы быть в выигрыше. Право, совестно, что завлек вас.

Я сказал, что никто в этом не виноват, кроме меня.

— Сыграйте еще! — заметил его товарищ. — Нельзя же быть постоянному несчастию: отыграетесь!

«В самом деле!» — подумал я, поставил еще какой-то порядочный куш и еще раз проиграл. Я весь дрожал от злости и досады. Почему-то мне даже представилось, что успехи мои в живописи будут также несчастливы. К этому проклятый бродяга назвал еще меня пачкуном, когда я решительно отказался играть и отошел от стола. В бешенстве я схватил стакан и пустил в него. Он застонал и повалился со стула; кровь лила из его головы. Меня связали, как исступленного. Явился доктор и нашел, что рана опасна. Кончилось тем, что я тут же расплатился за рану и остался с деньгами, которых едва хватило доехать до Петербурга. Далее нечего рассказывать. Я поступил в приказчики к Штукенбергу, и ты видел, Генрих, как я скряжничал, чтоб скопить что-нибудь и успокоить свою совесть.

— Ну что ж, зато ведь всё же ты живописец теперь! — сказал в утешение Генрих, который о Гарелине как о живописце был самого высокого мнения.

— Да, то есть маляр! или пачкун, как назвал меня сегодняшний бродяга лет десять тому назад, — отвечал Гарелин грустно, но спокойно, как человек, давно уже привыкший к этой мысли.

Приятели молча доехали до плота у моста и разошлись всякий своей дорогой.

На другой день, рано утром, знакомая фигура в черном засаленном сюртуке и в клеенчатой фуражке с трещинами вертелась у ворот гостиницы для приезжающих, посматривая в нетерпении на тарантас, стоявший на дворе. Увидев мальчишку, который бежал с сухарями к парадной лестнице, старик спросил:

— Кто приехал в тарантасе?

— А кто его знает! — отвечал мальчишка. — Вчера приехал. Кажись, Биту… Винту…

— Винтушевич, Винтушевич! — радостно прохрипел спрашивавший. — Встал он?

— А тебе на что? — спросил мальчик, оглядывая подозрительную фигуру.

— Дело есть! самонужнейшее дело!..

— Ну так подождешь! еще не вставал! — отвечал мальчик и скрылся в дверях.

Глава LIV Попутчик

Винтушевич, однако, давно уже не спал, — может быть, потому, что накануне выспался в тарантасе, где его насилу растолкали, когда тарантас остановился на дворе гостиницы. Мальчик, принесший сухари, застал его перед зеркалом, за бритьем, между тем как человек его — средних лет, немного повыше карлика, с рыжими волосами и лицом, густо усеянным веснушками, — суетился около самовара, беспрестанно повторяя: «Слушаю-с!» — в ответ на приказания Винтушевича готовиться снова в путь к вечеру. Винтушевич очень спешил и вследствие этого, подозвав вошедшего мальчика, совершенно неожиданно дал ему пальцем щелчка в лоб.

— Пошел — и пропал! — проговорил он сквозь зубы, продолжая бриться и делать неизбежные гримасы.

Мальчик отскочил назад и, тряхнув головой, сказал:

— Там спрашивает кто-то-с…

— Меня? — перебил его Винтушевич, отняв бритву от подбородка и уставив глаза в зеркало.

— Точно так-с!.. никак…

— Кто такой? — снова перебил Винтушевич, и лицо его выразило беспокойство.

— Не могу знать!

Винтушевич в нетерпении повернулся со стулом к мальчику лицом.

— Да как то есть спрашивал? по фамилии, что ли? говори! — сказал он, озлившись.

— Да-с, спрашивал и по фамилии… — бормотал тот, оробев.

— А ты как ему отвечал, а? — продолжал допрашивать его Винтушевич, нетерпение которого возрастало с каждым словом, — и, не дав ему приготовиться для ответа, он вскочил со стула и в два шага очутился перед испуганным мальчиком. — Ну что ж ты молчишь! — закричал он, потрясая бритвой над его головой.

— Да я ничего не отвечал! — проговорил поспешно мальчик, попятившись назад от Винтушевича, который снова закричал:

— Пошел вон! Прохор, — сказал он своему камердинеру, когда мальчик вышел, — поди узнай, кто там спрашивает! Да осторожней… понимаешь? — прибавил он. — Посторонним образом…

— Слушаю-с — отвечал плутоватый камердинер и вышел.