Том 10. Мертвое озеро

Ту же «смену самых обыденных пошлостей или приторного идеализма с очерками смелыми, живыми, новыми, с частностями, из которых многие, в полном смысле, прекрасны», Ап. Григорьев констатирует и в следующих частях. Так, отношения между прачкой и ее мужем «очерчены прекрасно»; «все сцены закулисного быта отличаются необыкновенною правдою»; Орлеанская «в особенности обрисована удачно»; рассказ Остроухова о том, как он сделался актером, «превосходен»; «Любская точно так же хорошо очерчена в романе»; картина провинциальной театральной жизни — несмотря на некоторые переклички с водевилем «Лев Гурыч Синичкин» (Ноготкова — Сурмилова, Калинский — граф, покровительствующий искусствам) (М, 1851, № 6, с. 284–288) — «яркое и нисколько не карикатурное изображение» (М, 1851, № 8, с. 414). Но все это сочетается с «ходульностью в характеристике Мечиславского», а смерть Мечиславского — «мелодрама и самая плохая, самая дикая <…> все становятся на ходули» (М, 1851, № 6, с. 288; № 7, с. 418).

Ко времени появления части шестой Ап. Григорьев приходит к выводу: «роман <…> пишется приемами», от книжки к книжке, и именно поэтому в нем нет «внутренней связи» и единой «психологической задачи»; «запас наблюдений авторов уже истощился <…> начинается уже рутинерский труд…». В подтверждение этой мысли указывается на заимствование из французской литературы: Алексей Алексеич и Иван Софроныч созданы по образу и подобию Дагобера, героя романа Э. Сю «Вечный жид», — та же «моральная основа характера», тот же «пошлый комизм, основанный на одних только ни из чего не выведенных странностях» (М, 1851, № 9, с. 194–195) (в одной из предыдущих рецензий Ап. Григорьев отметил еще одну заимствованную деталь — неистовая любовь Федора Андреича к Ане напоминает страстное влечение Полидори к Сесили в романе Сю «Парижские тайны» — М, 1851, № 5, с. 79).

Последние части романа еще более убеждают Ап. Григорьева в том, что «все приходящее случайно в голову авторам переходит тотчас же и в роман»; вводя «беспрестанно все новых лиц», авторы, замечает Ап. Григорьев, «забывают совершенно о главных героях романа». В то же время из новых героев некоторые — в первую очередь Зина и приживалки — «представлены превосходно» (М, 1851, № 13, с. 61–63). Умело обрисован Тавровский: «Нельзя не отдать справедливости искусству, хотя и чисто внешнему, с которым авторы романа совокупляют в избранном ими герое несколько анекдотических, известных всем черт» (М, 1851, № 15, с. 346–347). «Мастерски» выполнен очерк «деятельности» Винтушевича (М, 1851, № 17, с. 171). Марк Семеныч, «хотя и не совсем удался авторам, но задуман ими довольно хорошо»; что же касается жены Марка Семеныча, то «все внешние стороны ее характера удались им очень хорошо». В этих частях романа, как и в некоторых иных, «есть черты, подмеченные с чрезвычайною наблюдательностью, есть намеки на возможность драматизма в тронутых отношениях» (М, 1851, № 22, с. 360–363). А наряду с этим — «мелодраматическое чучело, в особе цыгана» (М, 1851, № 15, с. 348) и «умилительное» описание фабрики Штукенберга, «по тону своему и колориту» не отличающееся от описания хозяйства помещика Руссова в одном из старинных романов (М, 1851, № 17, с. 168).

Резкое осуждение вызывают у Ап. Григорьева главы эпилога, изображающие перерождение Любской, счастливую семейную жизнь Гриши и Насти, спокойную старость Ивана Софроныча, окончательное нравственное падение Тавровского. «Бессмыслен подобный конец, — пишет Ап. Григорьев о Любской, — а не безотраден, каким, может быть, представляли его себе авторы романа, и не горькая трагическая ирония слышна в последних заключительных строках <…> а пошлая издевка над своим собственным трудом, над недодуманными и недосозданными ими лицами <…> Торжество же добродетели Ивана Софроныча с дочерью и зятем и юного немца с его предметом столько же пошло, если еще не более <…> Конец же Тавровского так отвратителен, что предполагает участие морального цинизма в его изобретении» (там же, с. 367).

К рецензиям Ап. Григорьева непосредственно примыкает реплика Эраста Благонравова (псевдоним Б. Н. Алмазова), помещенная в том же журнале. Алмазов замечает, что еще недавно «два наших самых лучших, самых петербургских журнала» — «Современник» и «Отечественные записки» — не только не помещали романов, подобных «Мертвому озеру» и «Старому дому», но и «очень невыгодно отзывались о такого рода произведениях». Теперь же «помянутые журналы смекнули, что писать только для избранной публики невыгодно, что если они будут писать только для нее, то у них будет мало подписчиков. И вот они принялись за создание разных романов на манер Дюма. Да ведь оно и легче, и дешевле: такого роду произведения может делать, в свободное время, сама редакция» (М, 1851, № 19 и 20, с. 267).