Том 10. Мертвое озеро

— То-то же! Вот оно как: купить хорошую вещь, никогда оно не мешает; а чего и стоила-то? Я за нее, как теперь помню, двадцать шесть копеек дал, а еще в придачу взял бритву тульскую.

— Сточенную, — ввернул Иван Софроныч.

— …и греческую грамматику.

— Да на что вам греческая грамматика?

— А так всё думалось: может, женюсь — дети пойдут; пригодится!

— Полагаю, много денег изволили перевести, собираясь жениться, — вот хоть бы тогда девяносто рублей за коляску ввалили — всё думали: может, женюсь, жена будет модница, так вот — ход славный, колеса знатные, только отделать. А вот жениться не женились, а деньги отдали.

— А что ж и в самом деле? Небось дорого дал? Ведь ход и точно славный — один чего стоит! кому не надо, сто рублей даст!

— Хорош; только к нему нужно до тысячи прибавить, чтоб коляска вышла!

— Эх, Иван Софроныч! — с досадой перебил старик. — Не ты бы говорил, не я бы слушал. Досадно вот, что я устоял, не женился, как ты, — так вот и сердишься, попрекаешь коляской!

— Осмелюсь вам доложить, грешить изволите, ваше высокоблагородие! Женитьбой попрекнули! А кто подбивал! не сами небось? Не одна коляска — сколько платья было у вас женского тож накуплено! Я докладывал: «Эй, не извольте накупать, найдите прежде невесту». Так нет: «Бери, Софроныч: не пролежит места!» Да что и говорить! А вот как накупили да свалили всё в чулан, так сердце, бывало, переворачивается глядеть: лежит, гниет добро! Ничего, бывало, не изволите говорить, а ведь вижу, как оно болит у вас; а как сказали раз, да таким жалостным голосом: «Хоть бы ты, Софроныч, женился», так словно туману кто пустил в глаза. Мочи нет, жаль стало: что в самом деле гниет добро? Взял и женился… да только что же вышло?..

При этом воспоминании Иван Софроныч вздохнул, а Кирсанов добродушно улыбнулся.

— Стану я, говорит, — продолжал Иван Софроныч, подражая писклявому и раздражительному женскому голосу, — стану я, говорит, носить платье бог знает с кого: может, еще с покойницы; да нынче и моды такой нет! Вот и вышло, женился, а что проку?

Софроныч опять вздохнул. Кирсанов слушал, сдерживая смех, и наконец сказал таинственным голосом:

— Иван Софроныч, а Иван Софроныч! Федосья идет!

Иван Софроныч немедленно умолк, и слышно было, как он стремительно отшатнулся в глубину чердака.

Тогда Кирсанов громко захохотал.

— Полагаю, изволили пошутить, — заметил Иван Софроныч, приближаясь снова к слуховому окну.

И оба они усердно принялись за свою работу: один выкидывал вещи, а другой сортировал их и отдавал приказания. Жар усиливался. Кирсанов снял фуфайку и засучил рукава рубашки; но пот всё-таки лил с него градом.

— Иван Софроныч, а Иван Софроныч!

— Чего изволите?

— А что ты думаешь насчет чижика?

— А думаю, что чижик птица хорошая, певчая…

— И увеселительная? — спросил Кирсанов, лукаво прищуриваясь.

— Полагаю, что и увеселительная, — отвечал серьезно Иван Софроныч.

— Да нет. А я вот о чем: не пора ли?

— Ни-ни-ни! — отвечал Иван Софроныч. — Надо прежде дело покончить, а то как разморит жаром, так будет не до работы.

— Ну, будь по-твоему. Зато уж чижику сегодня… только держись!

— Посторонись! — скомандовал Иван Софроныч.

И вслед за тем к ногам Кирсанова полетела с глухим перекатным звоном жестяная доска, на которой был намалеван часовой циферблат с гирями и маятником. Приплюснутый ею, зверобой пустил новую тучу пыли. Алексей Алексеич снова расчихался.

— Желаю здравствовать! — послышалось сверху.

— Тьфу ты пропасть! — воскликнул Алексей Алексеич. — Ба-ба-ба! — продолжал он, осматривая жестяную доску. — Вывеска часового мастера! Вот уж хоть убей не помню, чтоб у нас была такая вещь. И ведь вот утащи кто-нибудь, и не спохватился бы никогда!

— Как утащить! — возразил Иван Софроныч. — На что же я у вашего высокоблагородия и хлеб ем, как не затем, чтоб всё было в сохранности!

— Да нет, ты мне скажи, откуда взялась у нас часовая вывеска? Уж не подкинул ли кто?

— Полагаю: изволили забыть, — отвечал почтительно Иван Софроныч. — А она, осмелюсь вам доложить, точно у нас была… и она есть, — с гордостью заключил Иван Софроныч. — В тысяча восемьсот девятнадцатом… нет, дай бог память! — в тысяча восемьсот семнадцатом году, когда были в городе, изволите помнить: увидали мы ее в лавке купца Калистрата Подоплекина. Я еще тогда докладывал, что напрасно-де, Алексей Алексеич, изволите торговать ее, даром обызъянитесь… да ваше высокоблагородие сказали: «Вот у Ферапонта сын наклонность к механике показывает, всё вытачивает кубари да разные штуки; может, часовым мастером будет».

— Да, да, да! — сказал Кирсанов. — Теперь вспомнил. Ведь дали-то мы за нее пустяки! дешевле пареной репы! Да тут жести одной на целковый будет!

— На целковый не на целковый, а гривенников на десять будет, — с важностью заметил Иван Софроныч.