Том 10. Последние желания

Но потом ему пришла мысль, что он может, напротив, возвратиться из Африки с деньгами и почетом, а на время путешествия легко поручить мать кому-нибудь из своих друзей…

Он только что начал обдумывать в подробностях этот план, как дверь неожиданно растворилась и вошел Затенин.

– Ты здесь, Сергей? – сказал он, остановившись посредине комнаты.

Он не заметил сразу Кузьмина, который стоял не в светлой полосе.

– Да, конечно здесь, – отвечал тот. – Что это ты как скоро? Да садись же, рассказывай, что?

В голосе Кузьмина было любопытство.

Алексей Иванович медленно подошел к столу, сел и облокотился. Кузьмин едва различал его темную фигуру.

Прошло, несколько секунд молчания. Кузьмин закурил папиросу.

– Ты хочешь, Сережа, чтобы я тебе рассказал, как мы виделись с Ольгой Александровной? – проговорил Затенин ласковым, почти веселым голосом.

Кузьмин не ожидал этого голоса и со страхом взглянул в сторону Алексея Ивановича. Но лица его не было видно.

– Я тебе расскажу по порядку все, как оно случилось. Да ничего собственно и не случилось, ничего интересного или ужасного. Пришел я на новую дорожку, знаешь, над озером, низко? Там сыро и светло; к озеру она открыта, и месяц светит прямо. А. где нет месяца на озере – вода черная, тихая, холодная… Рябина там стоит, под нею скамейка; я на скамейку сел и стал дожидаться. Отчего там так тихо, Сережа, ты не знаешь?.. Ты слыхал такую тишину, когда кажется, что все – мертвое около тебя, тяжелое, вечно неподвижное – и только ты один живешь? Вот там это было, и месяц смотрел мне в глаза. Может быть, это было только одно мгновенье?.. Да, потому что я помню после шелест в камышах, над самой водой, и не от ветра, а такой странный шелест, едва слышный, точно кто пробирается, ползет между стеблями. Я обрадовался ей, когда она пришла, потому что мне было страшно там, Сережа. Ты не смейся. И я забыл, что я ей должен говорить, я только радовался ей, радовался тому, что не один. Она пришла, торопясь, робкая и беспомощная. Она была в том же сереньком платье, ничего не накинула на себя, и ей, верно, было холодно. Когда я ей обрадовался, я взял ее за руки, и она рук не отнимала, только я чувствовал, что она дрожит. Но вдруг – не знаю отчего – я сразу вспомнил, зачем я пришел, вспомнил тебя и твои слова, и то, что нужно сделать… Я отпустил ее руки и ясно, даже громко, сказал ей:

– Ольга Александровна, я совсем не хочу, чтобы вы любили меня; я сам не люблю вас так сильно, чтобы жениться на вас; мне неприятно, если вы будете страдать из-за меня…

Она сначала не шевельнулась; как сидела лицом к месяцу на скамейке, так и осталась. Потом руками взмахнула как-то безнадежно и заплакала. Плакала она громко, всхлипывая, и повторяла:

– Господи, да разве я думала, разве думала такое? Не думала я, я никого не трогала, тихо жила, мне хорошо было, а я не думала… Вот оно, счастье-то мое…

Я молчал и смотрел, как она плакала. Она вытирала слеза ладонями и повторяла: «Не думала, не думала…» Потом вдруг засунула одну руку в карман, верно платок хотела вынуть, и карман вывернулся нечаянно, а там два бублика у ней были спрятаны, знаешь, бублики, любимые ее, Марфа-няня ей дала сегодня… Один-то уж надломленный… Они упали на дорожку, я хотел поднять, да вижу, не надо поднимать, совестно ей, хочет, чтобы я не заметил… Я ушел, Сережа. Она там теперь, верно, плачет, и бублики на дорожке лежат, так, смешные бублики, домашние; она их в карман положила, на ночь себе припасала, лягу, думала, так съем, думала…

Кузьмин вскочил с окна и подбежал к другу. Затенин лежал на столе головой и рыдал. Он плакал мучительно, безнадежно.

– Ну, полно… Ну, чего там… – твердил растерянно Кузьмин.

– Оставь меня, Сережа, – сказал Затенин. – Поделом мне, ты говорил… Знаешь? Я ее ненавидел там одно мгновение за то, что она мне такую боль причинила… О, Сережа, нет чувства тяжелее жалости… И нет ничего шире ее, потому что в душе только она одна, и ни любви нет места, ничему… Я не люблю Ольгу Александровну, потому что никого не люблю, и не люблю никого, потому что всех жалко…

Кузьмин говорил какие-то утешительные слова, рассуждал, наконец перестал говорить и только изредка вздыхал.

Затенин медленно поднялся с своего места и подошел к окну.

– Ничего, Сережа, ты не бойся, я ничего, – сказал он тихо, чуть-чуть улыбнувшись. – Я утешился, мне легче. Легче от той веры, от того внутреннего сознания, которое неизвестно откуда явилось, но есть у всех людей. У меня, может быть, только сильнее. Я так ясно чувствую, что будет время, когда уйдет все, что мне кажется несправедливым и горьким, и все люди поймут правду и станут думать, как я думаю. Теперь или через века, через тысячелетия, не здесь или здесь – но это будет…

– А знаешь, откуда она, эта странная уверенность, против которой бессильна сама жизнь? – сказал Кузьмин, вдруг одушевляясь. – Знаешь ли, что это такое?! Это – сознание Бога…

Затенин недоверчиво улыбнулся.

Кузьмин ничего больше не сказал и притих. Долго стояли они рядом у окна и молча смотрели в парк, где по-прежнему светила луна и внизу, под горой, блестело озеро.

X