Том 10. Последние желания

Андрон, говоря и о Боге, и о войне, и о России, и об интеллигенции («интеллигентное созерцание, между прочим, такое…» – говорил он), чувствовал, однако, себя в борении и смятении. Это смятение и борение мыслей началось у него давно, а теперь, когда, не сегодня-завтра, самому идти, захотелось особенно что-то такое иметь ясное, чтобы было что нести. А оно не приходило: ни хорошее, ни плохое. Все ему казалось – и хорошо, и плохо, и непонятно.

И с этого дня скука стала расти. Ждал всякий час призыва, но призыв не приходил. Жена радовалась, что, должно быть, в разряд не попал, Андрон тоже хотел радоваться, а, между тем, скучал все больше. Книг в деревне, из таких, какие любил, новых не было, а газету хоть читал, но там ничего «помогающего для вопросов» не находил. Очень интересно, но все про немецкую землю, про другие, а вообще про землю, про мир и так далее, или, с другой стороны, про деревню и про города – этого ничего не было.

Кончилось тем, что Андрон дома объявил отцу и семейным: «Еду на короткое время в Москву, узнаю там про разряд свой, как и что, выходят ли сроки, нет ли…»

Поехал Андрон и закис. Недели с три ни слуху о нем ни духу. Ждали его сначала ничего, а потом пришла думка у домашних, уж не взяли ли его экстренно, так, что и попрощаться не успел. По ихним местам много было забрано, разрядов же не понять по газете.

Однако Андрон вернулся. Со станции, сорок верст, довез его знакомый мужичок, и вместе с Андроном, – не поленился, – зашел в избу.

– Солдата вам нового привез! – сказал, улыбаясь. Жена ухват, как держала, – брякнула:

– Господи милостивый! Взяли, значит, разряды те! Да где же он, Господи?!

Ожидала его, конечно, уже в шинели, – один конец! Но Андрон стоял перед ней, как был, в той же одежде, в какой поехал, и лицо веселое. Поздоровались, стал разоблачаться, говорит:

– Ничего подобного, разряд мой пока взятию не принадлежит. Однако это дело десятое.

Домашние, конечно, к мужику, к Кузьме:

– Что же ты баял, какого солдата, ежели ничего подобного?

Хотя мужику до своего дома было еще четыре версты, и уж стемнело, мужик не уходил, мялся и улыбался.

– А мы с ним дорогой ехали, так по всему выходит – иттить надо. Хорошо, кого берут, а годят – так уж надо по доброй воле. Ишь, в Москве он был. И, значит, что Москва, что Питербурх…

– Петроград, – строго поправил Андрон.

– Ну-ну, я и говорю – Петробрат… Да ты сам скажи, чего там…

Скорей деревенской почты нет. И не успел Андрон с домашними и с Кузьмой, привезшим его, сесть за стол, как уже стали в сильчевскую избу наплывать соседи, прослышавшие про Андроново возвращение. Льстило узнать от своего человека; Андрон же не какой-нибудь, может, и с придурью, да книги все до единой в Москве, в Пашковом, что ли, доме прочел. И знакомство у него там всякое, духовное. Кроме того «интеллигенция».

Стали, понятно, спрашивать, – что же, как?

Андрон прежде всего объявил:

– Моему флоцкому разряду отсрочка, но по обнаружении обстоятельств меня это не может остановить. По хлопотам знакомых записался в строй. Завтра, значит, обратно в Москву.

Баба хотела завыть, но Андрон цыкнул на нее и спеша продолжал:

– А как, по самому последнему известию, турки тоже поднялись, то легко станется и флоцких возмутить, и тогда я к экипажу опять поеду. Да это не суть важно. Главнее же того – сроки открылись. И хочешь нейди, хочешь иди, а знай: кто нейдет, тот без срока останется, того обязательно предел минует.

Кузьма кивал головой, улыбаясь, а соседи с жадным любопытством открывали рты:

– Это как же?

По-прежнему Андронова речь была темна, и слова его не слушались, то попадутся неожиданные, то ненужные перепутываются, – однако все теперь видели, что для самого-то Андрона что-то открылось новое, необыкновенно ясное, от чего уж он не отступит.

– Вот и граф, между прочим, – торопился Андрон, – я тогда не понял, а он делал намек: исполнятся, говорит, сроки, кто глаза имеет – сам увидит, – и будет, говорит, преображение земли. Так и сказал: земли! А если кто срок пропустит, не послужит вовремя, – тот с тем и останется. Обязательно нужно самому душу положить. И будет так, что все хорошо, и даже то хорошо, на что сейчас противно глядеть. Ну, ясное дело, сейчас первый срок. Не усмотришь – тебя и минует. Сказано – разумейте.

Андрон был весь в волнении; слушатели удивлялись, гудели, пристально спрашивали, где «сказано», да от кого он точно слыхал, да по Москве ли говорят или в тайности ему кто открыл. Молодой парень Андрюшка, худой и без пальца, спросил:

– А интеллигенция что ж?

– А интеллигенция говорит, да недоговаривает, а коли знает, так не сказывает. Которая ничего, идущая, а которая сидит на свою голову. Да что там, нам до себя сроки оказываются, надо понимать. Оказывает, будто война, а если интенсивно взглянуть – срок и черта. Как бы знак подан людскому слабомыслию. Иди, следовательно, и больше ничего.

– Ясное дело, Божье дело, – сказал опять старик Илья, но уже не задумчиво, а радостно.

– По всей вольной волюшке иди, добровольчески, – подхватил Андрон, – нельзя, если открыто кому.