Том 10. Повести и рассказы 1881-1883

Умер А<лексей> С<ергеич> странно. Накануне он вдруг сказал своей жене: «Маланьюшка, помирать пора!» — Алексис, бог с вами\ Отчего так[122]? — «А вот смотрю я сегодня на свои ноги. Чужие ноги! — На руки… Чужие руки!.. И на брюхо посмотрел — чужое и брюхо! Значит чужой век заедаю… Пошли-ка за попом, отцом Дмитрием». — В тот же день А<лексей> С<ергеич> слег и на след<ующий> день скончался. М<аланья> П<авловна> похоронила его, слегла и скоро сама скончалась — и похоронили ее в голубом капоте.

В последний мой приезд случился со мной анекдот с Иваном Сухих. Как он пришел ко мне в комнату, стал на колени и так далее. —

Дочери не успели приехать.

М<аланья> П<авловна> описывала свой наряд, и как А<лексей> С<ергеич> был хорош собой, и какой на нем был кафтан, и А<лексей> Г<ригорьевич> был посаженым отцом, и пуговицы на нем были бриллиантовые, и она [сказала] похвалила их — и он сказал: у вас в глазах лучше бриллианты — и взял нож, отрезал одну пуговицу и дал ей, сказав: сравните сами — и вот тот самый брил<лиант> теперь вокруг ее медальона.

Когда, она намекала на «предмет» — А<лексей> С<ергеич> хмурился и говорил: «Не верь коню в поле, а жене в доме…» Тогда М<аланья> П<авловна> волновалась пуще и восклицала: Алексис! грешно вам, Алексис! Но он тотчас смеялся и говорил: «Ох, язычок, язычок! Бело твое платье — а душа еще белей!» — Белей, Алексис, белей!.. — «Ох, язычок, по чести язычок», — повт<орял> А<яексей> С<ергеич>. [А ты, сударик, обратясь ко мне, замечай сам да на ус мотай].

Отдельные замечания на полях

Мож<ет> б<ыть>, <2 нраб.> покривиться (икать)

Да она же не филозоф?

так хорошо молчит

NB. Портрет предмета

(Его убили на дуэли)

«Маланьюшка, встретимся мы на том свете».

— Я буду о том бога молить, Алексис.

«Ну, дай поцелую ручку».

— А я твою.

И оба старика поцеловали друг у друга руку.

«А помнишь, как мы венчались, какова была парочка!»

— Была, красавчик ты мой, Алексис ненаглядный!

Старуха залилась слезами.

«Ну, не плачь — авось нас господь бог там помолодит».

— Помолодит, Алексис. — «Ну перекрести меня… и я тебя перекрещу…» Но уже руки старика ему не повиновались…

«Там… всё это поправится [и ты поумнеешь], опять парочка будет…» Это были его посл<едние> слова.

О военных: — Эти слав<ные> [воен<ные>] петухи… И пьют же они, [боже мой,] помилуй бог, а не пьянеют; я им цимлянское [судь<ям>] велю подавать, — вино, сударь мой — препакостное, но дуют [же] они его, помилуй бог!!

Комментарии

Десятый том Полного собрания сочинений и писем И. С. Тургенева включает художественные произведения, созданные писателем в последние годы его жизни, а также переводы из Г. Флобера, критику и публицистику конца 1850-х — 1880-х годов.

В первый раздел тома вошли «Отрывки из воспоминаний — своих и чужих» («Старые портреты», «Отчаянный»), «Песнь торжествующей любви», «Клара Милич», «Перепелка» и «Стихотворения в прозе». В это время Тургенев, будучи уже зрелым и законченным мастером, искал новых и новых художественных путей, еще небывалых в его творчестве, новых методов проникновения в глубину психики человека, в неизведанный мир его чувств и переживаний. Выражением этих исканий явились и «Песнь торжествующей любви» — совершенно своеобразное, в новом для писателя стиле произведение, плохо понятое современниками, — и «Клара Милич» — психологический этюд, как бы завершающий собою линию так называемых таинственных повестей 1870-х годов. Этюды совершенно иного стиля и плана из области социальной психологии далекого и недавнего прошлого, где продуманность и отточенность каждой детали достигает высшего совершенства, мы видим в «Отрывках из воспоминаний — своих и чужих». Здесь в первом отрывке — «Старые портреты» — выразился в последний раз глубокий интерес Тургенева к социально-психологическим явлениям XVIII века, ощущаемый уже в «Записках охотника», а во втором отрывке — «Отчаянный» — нашел свое завершение тип «дворянского отщепенца», давший когда-то Петра Петровича Каратаева, Чертопханова, Веретьева, но в лице Миши Полтева духовно измельчавший и разложившийся. Всё это свидетельствует о том, что творческие силы писателя ко времени его болезни и смерти не только не были исчерпаны, не шли на убыль, но были оборваны на пороге новых достижений.