Том 10. Преображение России

Вместе с Тесьминым вышел он на площадку лестницы (палата его была на втором этаже), но дальше его Тесьмин решительно не пустил, а быстро сбежал сам на одних только носках по ступенькам.

И был потрясающий момент, когда Ливенцев увидел в пролет лестницы знакомую ему шляпку Натальи Сергеевны на спелом подсолнечнике ее волос. Так захватило дыхание, что он почувствовал настоятельную необходимость отшатнуться и опереться спиной о стену: он был еще слаб для такого ослепительного счастья.

И когда Наталья Сергеевна поднялась (Тесьмин остался внизу) и Ливенцев увидел ее перед собою всю, с головы до ног, высокую и прямую, с античным, строгим в линиях лицом и радостными глазами, казавшимися темными в тени длинных черных ресниц, а на свету — прозрачно-голубыми, — он не мог совладать с собою, — не удержал ни двух крупных слез, ни странной дрожи, мгновенно охватившей все тело…

Хотел что-то сказать, но губы только шевелились слабо и беззвучно, хотел протянуть ей навстречу руки, но руки не поднимались… И она, подойдя, прикрыла его слабо шевелившиеся губы своими теплыми и свежими губами и крепко охватила своими руками его руки, не сказав даже этого ненужного, глупого слова «здравствуйте!», не назвав его привычно, но тоже совершенно ненужно: «Николай Иванович».

— У заведующего библиотекой я отпросилась всего на три дня, — говорила Наталья Сергеевна, когда они сели в небольшой столовой, служившей в лазарете и комнатой для свиданий с посетителями. — Но ехала сюда я, — вы представьте, — около суток!.. А смотреть на карте, как будто и совсем близко от Херсона… на дорогах везде творится невообразимое: везде длинные остановки, везде воинские поезда стоят на путях, а пассажирские пускают, как кому вздумается. Выходит, что мне сегодня же вечером надо ехать обратно, чтобы приехать в срок…

Она говорила самые обыкновенные вещи, самыми обыкновенными словами, но Ливенцев едва понимал, что она говорила.

Ему казалось теперь неслыханным чудом уже и то, что вот она, Наталья Сергеевна, в этом чудовищно скорбном месте — военном госпитале, на простом, жестком, деревянном диване сидит с ним рядом; что там, где не выдыхается тошнотворный запах ксероформенной марли, от нее пахнет духами л'ориган; что он держит в своей руке ее руку, которая дороже для него всех сокровищ и всех наград…

Но вот она сказала:

— А вы так и не написали мне, как именно вас ранили, — при какой обстановке. Должно быть, ваша рота кинулась занимать еще какой-нибудь окоп и при этом вас ранили?

Она смотрела на него родными глазами. Глядя в такие глаза, невозможно было выдумать что-то насчет австрийских окопов; однако трудно было и сказать всю правду.

Он выбрал неполную правду; он ответил:

— В моей ране виноват наш командир полка, — как это иногда бывает… Не будь в тот момент около меня командира полка, я не был бы ранен.

— Да?.. Я мало поняла все-таки, — улыбнулась она.

— Война ведь вообще дело весьма мало понятное, — слабо улыбнулся и он. — Особенно такая война, какую мы сейчас ведем.

— Да, конечно, именно такая война, — сказала она с ударением. — Но ведь если виноват в вашей ране командир вашего полка, то разве вы не могли бы на него жаловаться высшему начальству?

Он погладил ее руку и повел головой:

— Нет, это было бы бесполезно, прежде всего. Если бы даже я и подал жалобу высшему начальству, то в глазах этого высшего прав всегда тот, кто выше, — в данном случае не прапорщик, конечно, а полковник. Подобное познается подобным; магнит притягивает железо, а к меди он глубоко равнодушен.

— Я начинаю кое-что понимать, кажется, — внимательно присмотрелась к нему она. — Полковник и прапорщик, — тут действительно мало общего… но может быть… (Тут она несколько понизила голос, хотя в столовой сидели только они двое.) Может быть, близко уж время, когда прапорщики привлекут к ответственности полковников, а? И даже генералов!

И когда он вопросительно поглядел на нее, она улыбнулась, добавив:

— Разве для вас секрет это, что мы уже накануне революции?

Ливенцев тоже улыбнулся, как взрослый ребенку:

— И год назад и полгода назад я слышал это… И даже сам говорю это иногда легковерным… Но человеческой глупости все что-то не видно конца. Есть чьи-то стихи:

Гром побед отгремит, красота отцветет,
Но дурак никогда и нигде не умрет,
Но бессмертна лишь глупость людская!

Она пожала ему руку, противореча при этом:

— Не бессмертна, нет! И конец глупости приближается с каждым днем. Теперь он близок, это знайте.

В это время Тесьмин вошел в столовую через двери, выходившие на лестницу, а сосед Ливенцева по койке, поручик Филатов, артиллерист, убежденный и неукротимый сквернослов, вышел из палаты, и, встретившись, они не разошлись, а остановились тут, перекидываясь ленивыми фразами о каких-то пустяках и разглядывая красивую знакомую прапорщика Ливенцева; поэтому Наталья Сергеевна перевела разговор на Херсон и свою поездку.